А. С. ГЛИНКА (Волжский). Собрание сочинений в трех книгах. Книга I: 1900—1905.
М.: МОДЕСТ КОЛЕРОВ, 2005. (Серия: «Исследования по истории русской мысли»).
[Рец. на кн.:] Марк Криницкий. «Чающие движения воды». Рассказы. М. 1904 г.[править]
Небольшая книга рассказов г. Криницкого производит хорошее впечатление своей простотой и безыскуственностью, простотой и безыскуственностью художественного дара. Автор реалист, и по манере писать, и по содержанию рассказов, его рисунок отличается выпуклостью, определенностью, законченностью письма, он — реалист, но реальность влечет к себе его воображение своими скрытыми, неясными, загадочно-темнеющими сторонами, своими странностями. Непонятное, необъяснимое больше всего занимает его внимание. «На свете, друг Горацио, есть вещи, которые не снились нашим мудрецам», и эти-то вещи болезненнее всего чувствует Марк Криницкий, почти везде в своих рассказах, ходит около них, недоумевает, ощущает и боится дать веру показаниям своих чувств, своего насторожившегося, разбереженного настроения. Книга носит общее заглавие «Чающие движения воды». Рассказам предшествует в эпиграфе текст из евангелия Иоанна: «тут лежало великое множество больных, слепых, хромых, иссохших, ожидающих движения воды».
В небольшой повести «Исповедь маниака» г. Криницкий пытается развернуть сложную душевную драму одного «скучного господина», который вдруг в уединенной пустоте душевного подполья ощутил необъяснимый ужас жизни, странность и страшность обычного, всегдашнего, естественного в ней. «Я подумал о том, — признается его герой в своей странной рукописи, — из каких противоречий состоит наша жизнь: в самом деле, что общего между уединенною работою мысли, всецело ушедшей в мир отвлеченных идей, и между тою атмосферою улицы и осенней грязи, в которой я внезапно очутился. Мы оттого только не замечаем этих внезапных переходов, что скользим по поверхности явлений видимой действительности; но если бы мы остановили свой ум и чувство на вещах, мимо которых проходим обыкновенно равнодушно, считая их чем-то обычным, то нас ужаснула бы та бездна разнородного и неразгаданного, которая стережет нас на каждом шагу. Так рассуждая, я оглядывал и холодные громады из камня, вздымающиеся со всех сторон, и огненные нити фонарей, убегающие в черную даль, и темное угрюмое небо, моросившее мелким осенним дождем, и липкие скользкие тротуары, и панели, полные мутной, грязной воды, и мне казалось, что я вижу все это в первый раз и как-то особенно, проникновенно вижу, словно это не дома, не небо, не трепетный свет фонарей, как они обыкновенно представляются нашему рассеянному взору, а сама вечность, грозная, неумолимая, струящаяся из холодных бездн мирового океана. И вдруг я почувствовал себя таким маленьким, чужим и одиноким, что мне захотелось бежать, спрятаться и не видеть ни этих безучастных каменных чудовищ мигающих бесконечными рядами полуосвещенных окон, ни этого мрака, ползущего, кажется, в самую глубину души. Я попробовал побороть в себе это чувство, но должен был тотчас же отказаться от своей попытки: я понял внезапно ясно и отчетливо, что мой страх в высшей степени логичен, потому что действительно трудно себе представить существование более затерянное, чем мое, потому что мой дух должен был угнетен сознанием своего одиночества и бессилия перед неизвестностью, окружающей его со всех сторон»… Курсивы здесь сделаны самим автором, и они, как и некоторые подчеркивания основных линий в самом строении узора рисунка, должны быть отнесены к дефектам рассказов Марка Криницкого. Усилия его сделать более выпуклым рисунок рассказа чаще все портят чистоту и правильность художественных линий, пачкают их. Страх жизни не разрешается, не побеждается в рассказах г. Криницкого, он то бежит от него, пытаясь закрыться недоверчивой гримасой, иронией, то беспомощно признает его «в высшей степени логичным». Всюду рассказы его подернуты дымкой неопределенно расплывающейся, неуяснимой тревоги: странно колыхающаяся, дрожащая тень испуга перед жизнью, перед ее неизвестностью, перед страшным и странным в ней всюду пробегает здесь. В очерке «Delirium tremens» она выражается кричащим ужасом явно-больного белой горячкой сельского учителя, безнадежного неудачника. Угрожающая туча немого ужаса жизни нависла в рассказе «Порча». Совсем обычная, но тем не менее значительная по силе выраженного чувства непонятной странности жизненных отношений развертывается в рассказе «Необходимость жизни». В самом большом и, по нашему мнению, наиболее интересном рассказе «Тайна барсука» трезвая самодовольная пошлость берется с молитвенно-страстным отношением к жизни, с сознанием ее глубокости, ее тайности. Пусть противоположение, сделанное г. Криницким в этом рассказе, не отличается особенной художественной тонкостью и идейной ценностью, но оно заинтересовывает, в нем резче определяются основные мотивы других его рассказов. Студент-естественник, сделавший из скудных знаний первых курсов своего факультета себе целое всерешающее миросозерцание, приезжает на лето к своим в деревню. Здесь, охотясь за случайно появившимся где-то в окрестности барсуком, он завязывает связь с крестьянской девушкой стихийно-просто, под напором сил зовущего естества, так же просто и губит ее, цинично опираясь на «естественность» своего права силы. Его тенденции идейно противостоит студент-филолог, репетитор, для которого жизнь полна неразгаданных тайн, глубочайших вдохновений, оголенный цинизм дел и слов «естественника» страшит его… В конце концов и сам «естественник» устрашается сделанного им дела, упрощенной «философии» своей он не выдерживает и бессильно сломленный остается в полной беспомощности перед «неизвестностью, окружающей его со всех сторон». «Я ничего не знаю! — в испуге кричит он своей матери, понимаешь, я ничего не знаю… Жизни… себя… всего»…
Повесть оканчивается не победным аккордом, а всё той же неопределенной смутной тревогой перед неизвестностью, перед неиссякаемой и страшной глубокостью жизни, «чаянием движения воды». Все герои рассказов г. Криницкого — это действительно только чающие, «чающие движения воды», «воды живой»… Автор знает их, умеет понимать. В этом чаянии сущность настроения его книги рассказов.
<1905>