В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 5. Статьи и рецензии (1841—1844).
М., Издательство Академии Наук СССР, 1954
61. Русская беседа. Собрание сочинений русских литераторов. Издаваемое в пользу А. Ф. Смирдина. Том II. Санкт-Петербург. 1841. В типографии императорской Академии Наук. В 8-ю д. л. 511 стр. (Цена за все три тома 10 руб. серебром).1
Мы отозвались о первом томе «Русской беседы» в общих выражениях, смотрели на него только со стороны цели издания, делающей честь русской литературе, а не со стороны достоинства помещенных в нем статей. Читатели, вероятно, поняли причину такого неопределенного отзыва с нашей стороны.2 Второй том гораздо лучше первого по безотносительному достоинству составляющих его пьес. Сказать правду, в первом томе нечего было прочесть, кроме прекрасной статьи г. Панаева «Барыня», обратившей на себя внимание публики — честь, которой удостаиваются только произведения, далеко выходящие за черту ежедневности. Всё остальное в первом томе «Беседы» — посредственность: ни худо, ни хорошо. Однако ж исключение остается за «Александриною» Фан Дима3 — длинной, растянутой и нескладной повестью, в которой нет ни малейшего такта действительности, ни характеров, ни лиц, ни образов, — в которой изображаются пансионскою кистью пансионские чувства и страсти и детские понятия о магнетизме, — повестью, до того скучной, что прочесть ее до половины значит уже совершить великий труд….
Не таков второй том. Его наполняют всё имена известные и громкие в нашей литературе: автор «Путешествия к святым; местам»,2 кн. Одоевский, г. Вельтман, Казак Луганский,5 граф Соллогуб и. другие. О первой статье — «Архангельский собор»6 нечего и говорить: имя ее автора лучше всего ручается за ее высокое достоинство. — «Пекинское дворцовое правление» принадлежит к самым интереснейшим статьям отца Иакинфа о Китае. — «Граф Андрей Иванович Остерман», статья князя Долгорукого, заключает в себе полную и любопытную биографию знаменитого дипломата, игравшего такую важную роль в истории России. Мы можем указать в ней только на один недостаток: автор слишком бездоказательно чернит характер Волынского и таким образом о нерешенном историческом вопросе говорит положительно, как будто для всех и каждого давно уже решенном. — Не знаем, каким образом единственный случай из жизни Гёте — его поездка на Гарц, так неосновательно и странно назван в оглавлении книги «Жизнию Гете»;7 но случай рассказан увлекательно, живо, а стихи переведены превосходно и объяснены удовлетворительно. Г-н Струговщиков мастер своего дела, когда переводит Гёте. Стихотворение «Зимняя поездка на Гарц» было напечатано в последней книжке «Отечественных записок» прошлого года: в «Беседе» оно явилось вместе с рассказом о случае, подавшем Гёте повод съездить на Гарц и написать это превосходное стихотворение; от этого обстоятельства перевод г. Струговщикова приобретает в «Беседе» всю прелесть новости. — Признаемся откровенно: мы не поняли повести г. Вельтмана «Захарушка» и особенно второй ее половины «Каменная баба»; но так как это, повидимому, отрывок из большого сочинения, то и судить о нем теперь невозможно; самый же рассказ отличается теми достоинствами, которые публика привыкла встречать в сочинениях г. Вельтмана. — «Два дня в Демутовом трактире» барона Корфа и «Рассказ» г. Основьяненко читаются с удовольствием. — «Мичман Поцелуев», повесть В. Луганского, принадлежит к лучшим рассказам этого писателя, у которого везде видны избыток ума и многосторонняя опытность. — «Записки покойного Дениса Васильевича Давыдова, во время поездки его в 1826 году из Москвы в Тифлис» преисполнены интереса по бойкому, умному и оригинальному изложению, живо напомнившему нам этого лихого наездника на поле войны и литературы. Но истинный перл не только второго тома «Русской беседы», но и русской литературы за несколько годов, составляет «Аптекарша», повесть графа Соллогуба. Мы уже говорили о ней в отделе «Критики» этой книжки, в обозрении литературы 1841 года; но как о хорошем нельзя довольно наговориться, то полюбуемся хоть «франтом в венгерке». Это лицо в высшей степени типическое; это ваш и мой знакомец; мы с вами встречали его во всех уездных и губернских городах, какие только случалось нам видеть; вы были знакомы с ним даже в Москве, хоть имени и фамилии его не можете припомнить; но вы непременно вспомните, когда прочтете «Аптекаршу», — вспомните, узнаете, хоть бы никогда не видали его… Яков, камердинер приехавшего в уездный городок светского человека, угрюмо и с ворчанием хлопотал подле господской коляски; к нему подходит «какой-то господин в пуховой фуражке и в венгерке с шнурками и кисточками, что, как известно, явный признак провинциального франта». Услышав шум, барин Якова высунулся в окно и сделался свидетелем следующей курьёзной сцены:
— Я тебя спрашиваю, чья коляска? — говорит франт.
— Я вам отвечаю, что господская, — сердито отвечал Яков.
— Да чья — господская?
— Ну, говорят вам — господская.
— Да чья же?..
— Ну, господская. Всё узнаете, скоро состареетесь.
— Что… что?.. Вот я тебя… Да нет, вот возьми, братец, гривенник. Скажи, голубчик, чья коляска?
— Не надо мне вашего гривенника. Любопытны слишком. Ступайте своей дорогой.
— Коляска моя, — закричал молодой человек из окна. — Что вам угодно? — Франт поспешно поднял голову и начал раскланиваться, стоя в грязи.
— Ах! извините-с… Шел мимо-с… Вижу-с коляску. Отличной работы. Смею спросить, что изволили за нее дать-с?
— 3500, — отвечал молодой человек.
— Гм. Деньги хорошие! Смею спросить, с кем имею честь говорить?
— Барон Фиренгейм.
— Ах, помилуйте… Я вашего, должно быть, родственника очень знал-с. Вместе в полку были. Позвольте быть знакомым.
И, не ожидая приглашения, франт опрометью бросился к крыльцу и через минуту очутился уже в комнате приезжего.
— Позвольте-с спросить, как вам приходится барон Газенкампф, который был у пас ротмистром в полку?
— Моя фамилия не Газенкампф, а Фиренгейм, — отвечал, улыбнувшись, молодой человек;
— Ах, а мне послышалось Газенкампф. — Извините, пожалуйста. — Какой у вас хорошенький халат. — Чай теперь этакие халаты носят в Петербурге?
— Не знаю, право. Как кто хочет.
— Очень хороший фасон. Я попрошу у вас для выкройки. По делам службы изволили, вероятно, к нам приехать?
— Да-с.
— Я вам должен доложить, я с здешними господами служащими никакого дела не имею, — и в глаза почти не знаю. Городничий наш, Афанасий Иванович, изволите его знать? Добрый человек, только слаб немножко, за купцами ухаживает. Впрочем, многого не возьмешь у нас, купечество себе на уме. Сами так исправно воруют, что любо. Вы их еще не изволите знать. Криворожий, Надулин, Ворышев — лихой народ, нечего сказать. <Исправник наш добрый человек, да попивает-с>.8 Судья глупенек, сказать правду, и также попивает, зато уж стряпчий продувная шельма, — А впрочем я их знать не знаю. — Что это у вас, часики на столе?
— Часы.
— Ах, позвольте взглянуть. — Какая прелесть! Что за цепочка! нам, провинциалам, этаких вещей и во сне не видать…. Это туалетный прибор у вас на столе?
— Да-с.
— Серебряный, или аплике?
— Серебряный.
— Ах, позвольте взглянуть. — Как хорошо! Какая работа! Дорого изволили дать?
— Не помню, право.
— Отличная вещица! Я еще этакой не видывал. А эти пилочки на что?
— Для ногтей.
— Уж чего теперь не выдумают — надо сказать правду.
— Да что же вы здесь делаете? — спросил с отчаянием молодой человек. — Господин в венгерке взглянул на него с удивлением.
— Да ничего-с.
— Как же вы здесь живете?
— Да я у помещиков гощу большею частию. Свою деревню я продал, так живу себе поневоле иногда в городе, — а то в гостях всегда.
Не правда ли, это лицо знакомо вам давно?..
Вообще, если б из первого тома «Русской беседы» перенести во второй «Барыню» г. Панаева, второй том был бы вполне интересною книгою, по своему прозаическому отделению. Впрочем, помещенные в нем две пьесы Лермонтова, вместе с переводом г. Струговщикова из Гёте, делают его интересными по стихотворному отделению. Первая из них, «Графине Ростопчиной», как-то довольно неопределенна:
Я верю: под одной звездою
Мы с вами были рождены;
Мы шли дорогою одною,
Нас обманули те же сны.
Но что ж? — от цели благородной
Оторван бурею страстей,
Я позабыл в борьбе бесплодной
Преданья юности моей.
Предвидя вечную разлуку,
Боюсь я сердцу волю дать;
Боюсь предательскому звуку
Мечту напрасную вверять…
Так две волны несутся дружно
Случайной, вольною четой
В пустыне моря голубой:
Их гонит вместе ветер южный;
Но их разрознит где-нибудь
Утеса каменная грудь…
И, полны холодом привычным,
Они несут брегам различным,
Без сожаленья и любви,
Свой ропот сладостный и томный,
Свой бурный шум, свой блеск заемный,
И ласки вечные свои.
Не правда ли, что это стихотворение не оставляет на душе никакого верного впечатления? Но зато другая пьеса Лермонтова — «Из альбома С. Н. Карамзиной» — прелесть!
Любил и я в былые годы,
В невинности души моей,
И бури шумные природы,
И бури тайные страстей.
Но прихоти9 их безобразной
Я скоро таинство постиг,
И мне наскучил их несвязный
И оглушающий язык.
Люблю я больше год от году,
Желаньям мирным дав простор,
Поутру ясную погоду
Под вечер тихий разговор.
Какая простота и глубокость! Оборот мысли, фразы — всё пушкинское…
Что-то скажет нам третий том «Русской беседы»?..10
1. «Отеч. записки» 1842, т. XX, № 1 (ценз. разр. 31/ХН 1841), отд. VI, стр. 2—5. Без подписи.
2. В рецензии на том I «Русской беседы» (см. н. т., № 47) Белинский подчеркивал благотворительный характер этого издания.
3. Псевдоним Е. В. Кологривовой.
4. Автор «Путешествия по святым местам» — А. Н. Муравьев.
5. Псевдоним В. И. Даля.
6. Автор статьи — А. Н. Муравьев.
7. «Жизнь Гёте и зимняя его поездка на Гарц» — статья А. Н. Струговщикова.
8. Восстановлено по цитируемому тексту.
9. У Лермонтова: «красоты».
10. Рецензию Белинского на том III «Русской беседы» см. в ИАН, т. VI, № 55.