Сахалин (Дорошевич)/«Каторжные артисты»
| ← Каторжный театр | Сахалин (Каторга) — «Каторжные артисты» | Бродяга Сокольский → |
| Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Огарок, прилепленный к скамье, освещает самую оригинальную «уборную» в мире.
Торопясь к перекличке, артисты переодеваются в арестантские халаты.
Те, которые играли кандальников в «Беглом каторжнике», покуривают цигарку, переходящую из рук в руки, и ожидают платы от антрепренёра.
Им переодеваться нечего: их «костюмы», их кандалы — не снимаются.
Кулисы всюду и везде — те же кулисы. То же артистическое самолюбие.
— Благодарю вас! — крепко жмёт мою руку Сокольский, когда я расхваливаю его чтение «Записок сумасшедшего», — вы меня обрадовали. Всё-таки, хоть и такой театр, но всё же это что-то человеческое… А я, признаться, сильно трусил: играть перед литератором, перед понимающим человеком… Так ничего себе?
— Да уверяю вас, что очень хорошо! Вы никогда не были актёром, Сокольский?
— Актёром — нет. Но любительствовал много. В Секретаревке, в Немчиновке (любительские театры в Москве). Ведь я из Москвы. Вы тоже москвич? Ах, Москва! Малый театр! Ермолова, Марья Николаевна! Бывало, лупишь из «Скворцов» (студенческие номера) в Малый театр на верхотурье. А помните, Парадиз привозил Барная, Поссарта. Я и теперь его в Ричарде словно перед глазами вижу. Монолог этот после встречи с Елизаветой… «На тень свою мне надо наглядеться!»
— Сокольский, чёрт! На перекличку иди! Опять завтра в кандальную посадят! — высунулась из-за занавески физиономия антрепренёра.
— Сейчас… сейчас… Вы меня извините. К перекличке надо. Вот если бы вы позволили… Да уж не знаю… Нет, нет, вы меня извините!..
— Что? Зайти ко мне?..
— Д-да…
— Сокольский, как вам не стыдно?
— Ну, хорошо, хорошо. Благодарю вас. Так завтра, если позволите…
— Да иди же, дьявол, опять будешь в кандальной — из-за тебя представление отменять!
— Иду… иду… Значит, до завтра!
Сокольский побежал на перекличку в тюрьму.
— А вы отлично поёте куплеты! — обращаюсь я к Фёдорову.
Фёдоров сияет.
— При театре, знаете, понаторел… А вы к нам из Одессы изволили, говорят, приехать. Кто теперь там играет?
— Труппа Соловцова[1].
— Николая Николаевича? Ну, как он?
— А вы и его знаете?
— Его-то? Ещё с Корша помню. У Корша я парикмахером был. Да кого я не знаю! Марью Михайловну (Глебову) сколько раз завивал. Рощин-Инсаров — хороший артист. Я ведь его ещё когда помню. Отлично Неклюжева играет. Киселевский, Иван Платоныч — строгий господин: парик не так завьёшь, — беда!
Фёдоров смеётся при одном воспоминании, — и у него вырывается глубокий вздох.
— Хоть бы одним глазком посмотреть на господина Киселевского в «Старом барине!» Эх!
— Абрашкин, чего на перекличку не идёшь?
Но Абрашкин артист на роли ingenue dramatique[2], стоит, переминается с ноги на ногу, дожидается тоже комплимента.
— А, здорово, брат, это ты представляешь? — обращаюсь я к нему.
Глупая физиономия Абрашкина расплывается в блаженную улыбку.
— Я, ваше высокоблагородие, на руках ещё могу ходить, — место только не дозволяет!
— Комедиянт, дьявол! — хохочут каторжане.
Абрашкин со счастливой рожей машет рукой.
— Так точно!
А ведь этот добродушный человек резал.