Сахалин (Дорошевич)/Плебей
| ← Аристократ каторги | Сахалин (Каторга) — Плебей | Отцеубийца → |
| Источник: Новодворский В., Дорошевич В. Коронка в пиках до валета. Каторга. — СПб.: Санта, 1994. — 20 000 экз. — ISBN 5-87243-010-8. |
Если Пазульский — аристократ каторги, то Антонов, по прозвищу Балдоха, презреннейший из её плебеев.
Вся кандальная относится к нему с обидным пренебрежением.
И не то, чтобы он сделал что-нибудь, с точки зрения каторги предосудительное, а так, просто:
— Что это за человек! Ни Богу свеча ни чёрту кочерга! Одно слово — Балдоха!
Специальность Балдохи было — душить.
Он передушил на своём веку…
— Постой! Сколько? — спрашивает сам себя Балдоха, загибает корявые пальцы и всегда сбивается в счёте.
— Душ одиннадцать!
И никогда не видал денег больше десяти рублей.
Антонову-Балдохе пятьдесят четыре года, на вид под сорок, по уму немного.
Фигура у него удивительно нескладная, лицо корявое и вид нелепый.
Он родился в Москве, на Хитровке. Ни отца ни матери не знал. Вырос в ночлежном доме.
Высшая радость жизни для него — портерная.
— А что, Балдоха, здорово бы теперь тебе в Москву?
— На Грачёвку бы! В портерную! — улыбается во всё лицо Балдоха. — Ах, город хороший! Сколько там портерных!
Когда он хочет рассказать что-нибудь необыкновенно величественное из своей прошлой жизни, он говорит:
— И спросил я себе, братцы вы мои, пива полдюжины!
Говорит он на своём особом языке: смеси Хитровки, каторги, языка нищих и языка арестантов.
Человек для него — «пассажир». Он не просит, а «по пассажиру стреляет». Не душит, а «баки заколачивает». Маленький воровский ломик у него — «гитара». Часы или «луковица», или «подсолнух», глядя по тому, серебряные или золотые.
— Звездануть пассажира гитарой по становой жиле да подсолнух слямзить. Куда как хорошо!
— Дозвольте вас, ваше высокое благородие, подстрелить! — говорит он, прося гривенник.
Он, случалось, «брал» и «подсолнухи» и бриллианты, но он всю жизнь свою проходил в опорках: «взяв» хорошую вещь, шёл к покупщику краденого, и ему давали за вещь, стоящую сотни рублей:
— Рупь, много два!
Он сейчас же пропивал, и на утро просыпался опять голодный, холодный, раздетый.
Он не то, чтобы был пьяницей. Но он не привык к тому, чтобы у него была какая-нибудь собственность, и когда товарищи «для работы» справляли ему чуйку синего сукна, сапоги с набором, картуз, он сейчас же, по окончании «дела», сбывал это и возвращался в «первобытное состояние».
Московские старожилы помнят ещё знаменитую, свирепствовавшую когда-то в Замоскворечье шайку «замоскворецких баши-бузуков», как их прозвали.
Шайка держала москвичей в страхе и трепете. С прохожих по вечерам, в глухих переулках, срывали шапки, отрывали воротники у шуб, стаскивали часы. Обыкновенно прохожего в глухой местности настигал лихач, с лихача соскакивали двое, грабили прохожего, вскакивали в сани, лихач ударял по лошади, и поминай, как звали.
Кроме этих наглых, открытых грабежей, беспрестанно случались убийства.
Душили богатых, одиноких людей, исключительно старообрядцев.
— Почему староверов? — спросил я у Балдохи, героя всех этих похождений.
— Столоверов-то? Потому «подводчик»-портерщик — столовер был. Он своих всех и знал.
В шайке этих «баши-бузуков» Балдоха был специалистом-душителем.
По большей части он нанимался сдельно: задушит, — платье справит и десять рублей.
— Почему же это так? Ремесло это твоё, что ли?
— Известно, рукомесло.
— Что же ты учился ему, что ли?
— Известно, учился. Без науки ничего нельзя.
— Где же ты учился?
— А по портерным. Сидит какой выпивший около стенки. Сейчас его за машинку и об стену головой.
— Насмерть?
— Зачем насмерть! Я не вовсю. А так только, чтобы пассажира взять, чтобы и не пикнул. Не успел, то есть.
— А другие-то, что же, без тебя этого сделать не умели, что ли?
— Умели. Да с другими страшно. А со мной ничего. Говорю: пикнуть не успеет. Вы, может, слышали, в Орле такое дело было, бриллиантщика обобрали и мастера задушили. Моё было дело. Меня в Орёл нарочно возили. На всякий случай был взят. Думали днём сделать дело с «преступлением», а вышло вечером. Забрались это в магазин они, а я за дверью стою, за задней, караулю. Только идёт вдруг мастер. Он при магазине жил. И ведь как! Перегородка, а за перегородкой другая квартира, а там белошвейки сидят, песни играют. Всё от слова до слова слышно. Дохнёт, — услышат. Тут нужна рука! Отпер это он дверь, отворил только, я его за машинку взял и наземь положил. Хоть бы дохнул! Я его на пол сложил, а за перегородкой песни играют. Так ничего и не слыхали!
Говоря о своём «умении», Балдоха удивительно воодушевляется, и однажды, показывая мне, как это надо проделывать, как-то моментально подставил мне сзади ногу, одной рукой обхватил за талию, а другую поднёс к горлу.
Я не успел, действительно, мигнуть, как очутился, совершенно беспомощный, у него в руках.
Балдоха побледнел, как полотно, весь затрясся, поставил меня на ноги и отскочил.
— Ваше высокоблагородие!.. Простите!.. Ей Богу, я вас не хотел… Так, в разговоре…
Он хотел броситься в ноги. Мне долго пришлось его успокаивать.
Он положительно «любит своё дело». Да, впрочем, это ведь единственное дело, которое он и знает. Единственный его ресурс. Когда его уже очень изведёт каторга, — у него есть только одно средство обороняться:
— Возьму за машинку, однова не дохнешь.
Кроме этого «своего дела», Балдоха знает ещё грамоту. Он выучился в исправительном приюте.
— Она-то меня и сгубила!
«Баши-бузуки» были открыты, благодаря Балдохе.
С товарищем он явился к одному старому одинокому старообрядцу-леснику будто бы покупать дрова.
Среди разговора Балдоха задушил старика, обыскали труп, переломали всё в квартире, — ничего не нашли.
На следующий день, читая в портерной газету, он прочёл и про это убийство:
— «Деньги, что-то около тридцати тысяч, были спрятаны за голенищами у покойного и остались нетронуты».
Балдоха расхохотался.
— Чего хохочешь? — спросил портерщик.
— Да как же! Столовера какие-то вчерась в Сокольниках убили, везде денег шарили, а деньги-то за голенищем у его были!
«Убийство в Сокольниках» наделало страшного шума в Москве. Полиция была поставлена на ноги. От портерщика узнали про подозрительный смех Балдохи, забрали его, уличили.
— Но неужели ты так спокойно ходил на такие дела?
— А то ещё как же? Так-то, известно, оно нескладно. Так я всегда перед «делом» стакан водки пил. Для полировки крови.
Как сносит он каторгу?
Как-то я спросил его что-то про тюрьму.
— Тюрьма? Ничаво тюрьма! Чисто ночлежный на Хитровке.