Сахалин (Дорошевич)/Смотрители тюрем/ДО
| ← Кто правитъ каторгой? | Сахалинъ (Каторга) — Смотрители тюремъ | Смертная казнь → |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 218. |
Смотритель тюрьмы, это, по большей части, — человѣкъ, выслужившійся изъ надзирателей, изъ фельдшеровъ. Полное ничтожество, которое получаетъ вдругъ огромную власть и ею «объѣдается».
По уставу онъ имѣетъ право въ каждую данную минуту своею властью дать арестанту до 30 розогъ или до 10 плетей.
По закону — каждое наказаніе должно быть вписано въ штрафной журналъ.
На дѣлѣ эти наказанія почти никогда не вписываются.
Отодралъ — и кончено.
Сами каторжане просятъ:
— Не записывайте только въ штрафной журналъ.
Переводъ изъ отдѣла испытуемыхъ въ отдѣлъ исправляющихся, изъ «кандальной» тюрьмы въ такъ называемую «вольную» тюрьму, сокращеніе сроковъ, — все это зависитъ отъ записей въ штрафномъ журналѣ.
Выдрать и записать въ журналъ, это — уже не одно наказаніе, а два.
Такимъ образомъ смотритель тюрьмы, по части тѣлесныхъ наказаній, является совершенно безконтрольнымъ.
Отсутствіе записи въ журналѣ лишаетъ каторжника возможности жаловаться, — и смотритель тюрьмы является совершенно безнаказаннымъ.
Изрѣдка всплываютъ на свѣтъ Божій такія дѣла, какъ всплыло дѣло смотрителя тюрьмы Бестужева, который выпоролъ освобожденнаго отъ тѣлесныхъ наказаній больного падучей болѣзнью арестанта Сокольскаго.
Но тамъ за Сокольскаго вступились врачи.
Тѣлесныя наказанія развращаютъ не только тѣхъ, кого наказываютъ, убивая въ арестантахъ послѣднюю даже «каторжную» совѣсть, но и тѣхъ, кто наказываетъ.
Вся атмосфера на Сахалинѣ заражена.
Драть, — это кажется всѣмъ простымъ, естественнымъ, обычнымъ. Даже дамы, жены чиновниковъ на вечеринкахъ болтаютъ о драньѣ и о томъ, что драть слѣдуетъ побольше.
— Развѣ безъ этого можно?[1]
Видъ разложеннаго на позорной скамьѣ человѣка заключаетъ въ себѣ что-то развращающее, разнуздывающее звѣря, сидящаго въ человѣкѣ.
— Я тебѣ царь и Богъ! — оретъ ничтожество, вышедшее изъ надзирателей или фельдшеровъ.
Это, какъ я уже говорилъ, — любимая поговорка смотрителей тюремъ.
Наказанія доходятъ до удивительнаго издѣвательства.
— Это что теперь за наказанія! — машутъ рукой смотрителя тюремъ. — Прежде, бывало, выпорютъ арестанта, — и онъ долженъ итти смотрителя благодарить.
— За что благодарить?
— За науку. Такой порядокъ былъ. Встанетъ и въ ноги кланяться долженъ: «Благодарю васъ, ваше высокоблагородіе, за то, что поучили меня, дурака!» А теперь ужъ этого нѣтъ. Распущена каторга! Все «гуманности» пошли.
Были и есть смотрителя, не признающіе непоротыхъ арестантовъ.
— Система ужъ у меня такая.
Одинъ изъ нихъ, по каторжному прозвищу «Желѣзный Носъ», оставилъ по себѣ въ этомъ отношеніи анекдотическую память.
Приходя утромъ на раскомандировку, онъ высматривалъ, нѣтъ ли непоротаго арестанта.
— Что это, братецъ, ты стоишь не по формѣ? Ногу отставилъ? А? Поди-ка, ляжь!
Если непоротый велъ себя «въ аккуратѣ», стоялъ, что называется, «не дыша», и Желѣзный Носъ никакъ къ нему придраться не могъ, онъ отворачивался и говорилъ:
— Эй, ты тамъ, тихоня! Поди-ка, ляжь, братецъ. Палачъ, дай-ка ему горяченькихъ!
— За что, ваше высокоблагородіе?
— А, ты еще разговаривать? Разложить!
Онъ охотился за арестантами.
Ѣдетъ по берегу въ Корсаковскомъ округѣ, видитъ, — арестантъ на отмели копается, — къ нему.
Арестантъ, завидѣвъ Желѣзный Носъ, дальше по отмели, смотритель — за нимъ. Наконецъ, дальше итти некуда: вода по поясъ.
Арестантъ останавливается.
— Ты что тутъ, братецъ, дѣлаешь?
— Рачковъ ловлю, ваше высокоблагородіе, вамъ на кухню.
— Рачковъ ловишь? Это хорошо. А чего жъ ты отъ начальства бѣгаешь? А? Должно-быть, нехорошее что на умѣ? Хорошо. Рачковъ отнеси ко мнѣ на кухню, а утромъ на раскомандировкѣ, выйди, — тебя посѣкутъ!
Единственнымъ непоротымъ каторжникомъ былъ его собственный поваръ.
Очень искусный поваръ, находившійся за это подъ покровительствомъ смотрительши.
— Ты мнѣ его не тронь! — разъ навсегда объявила смотрительша своему супругу.
Однажды она уѣхала куда-то на цѣлый день къ знакомымъ; возвращается, — мужъ встрѣчаетъ ее сконфуженный.
— Выпоролъ?! — всплеснула руками смотрительша.
— Выпоролъ! — виновато отвѣчаетъ Желѣзный Носъ. — Не сердись, душенька!
Меня интересовала личность смотрителя Л., оставившаго по себѣ на Сахалинѣ поистинѣ страшную память.
Порки при Л. носили какой-то невѣроятный характеръ.
Пороли каждое утро по 30, по 40 человѣкъ.
Я разспрашивалъ арестантовъ, какъ это происходило.
— Выйдетъ онъ, бывало, — ничего. Да потомъ себя растравлять начнетъ. Воззрится, замѣтитъ у кого какую неисправность: «У тебя что это, братъ, бушлатъ (куртка) какъ будто рваный? А? Нарочно разорвалъ? Нарочно?» — «Помилуйте, ваше высокоблагородіе, зачѣмъ нарочно? На работѣ разорвался!» — «На работѣ? А ты что жъ не починилъ? А? Такъ-то ты о казенномъ имуществѣ печешься? Такъ-то?» — «Зачинить нечѣмъ!» Къ этому времени онъ ужъ совсѣмъ озвѣрѣетъ. «Жилы изъ себя, мерзавецъ, вытяни да зашей! Жилы! Изъ кожи куски вырѣзай да заплатки клади! Я тѣло твое такъ изорву, какъ ты казенный бушлатъ. Палачъ! Клади! Бей!» И пойдетъ. И чѣмъ дальше, тѣмъ пуще звѣрѣетъ. Стонъ стоитъ, а онъ ногами топочетъ. «Притворяются, подлецы. Бей ихъ крѣпче!» Въ концѣ, бывало, до того въ сердце войдетъ, что напослѣдокъ и палача разложить прикажетъ, — арестантамъ драть велитъ: «Дерите его, чтобъ спуску вамъ, подлецамъ, не давалъ!»
— Не глупый человѣкъ былъ! — пояснялъ мнѣ бывшій его помощникъ, теперь самъ смотритель. — Зналъ, какъ каторгу держать. Каторгу на палача, да и палача на каторгу озлоблялъ. Стачки быть не можетъ! Ужъ палачъ послѣ этого-то «мазать» не будетъ.
Смотритель М., при мнѣ завѣдывавшій Корсаковской тюрьмой, считался однимъ изъ наиболѣе жестокихъ смотрителей на Сахалинѣ.
— Доктора — вотъ мое бѣльмо на глазу! — кричалъ онъ по вечерамъ, напиваясь «по принятому имъ обычаю». — Гуманность разводятъ! А намъ это не къ лицу. Я — разгильдѣевецъ! — хвастался онъ. — Разгильдѣевскія времена на Карѣ помню! Я прирожденный тюремщикъ. Мой отецъ смотрителемъ тюрьмы былъ. Я самъ подъ нарами выросъ! Мы не баре, чтобъ гуманности разводить! Мы вотъ въ чемъ ходимъ!
И онъ съ гордостью показывалъ свою порыжѣлую, выгорѣвшую на солнцѣ шинель, которой было лѣтъ, можетъ-быть, двадцать.
Въ трезвомъ видѣ не было человѣка болѣе мягкаго, льстиваго, медоточиваго, чѣмъ этотъ старый лукавый сибирякъ.
Арестантовъ онъ называлъ «братанами», «братиками», «родненькими», «милыми людьми», «голубчиками», и безъ «Божьяго слова» — никуда.
— Безъ Божьяго слова развѣ можно?!
Провинившагося арестанта онъ подманивалъ къ себѣ пальчикомъ.
— Пойди-ка, миленькій, сюда. Ляжь-ка, голубушка, — тебя взбрызнутъ!
Арестантъ валился въ ноги.
— Ваше высокоблагородіе, за что же? Простите.
— И что ты, миленькій? И что ты, голубчикъ? Развѣ я на тебя сержусь? Я на тебя не сержусь. Ложись, ложись, голубчикъ! А за то, что разговариваешь, пяточекъ прибавимъ.
— Ваше высокоблагородіе…
— И-и, голубчикъ, какъ нехорошо. Тебѣ начальникъ говоритъ: ложись! — а ты не слушаешься. Еще пять. Ложись, братанъ.
Видя, что наказаніе все растетъ, арестантъ ложится.
— Вотъ такъ-то, родной, лучше! Съ Богомъ, милый. Взбрызни-ка его, Медвѣдевъ. Пороть порѣже, не торопись, милый! Порѣже, покрѣпче! Вотъ такъ, вотъ этакъ! Рѣже-то лучше. Намъ торопиться некуда.
И если арестантъ вопилъ не своимъ голосомъ, М. говорилъ ему:
— Ничего, ничего, потерпи, родненькій! Христосъ терпѣлъ и намъ велѣлъ.
Опытные арестанты, разумѣется, ложились безъ всякихъ разговоровъ, зная, что за всякую просьбу бываетъ только прибавка, — и смотритель говорилъ, глядя на нихъ:
— Душа радуется! Братики меня съ одного слова понимаютъ! Живемъ душа въ душу съ миленькими!
— А не случалось такъ, чтобъ «фордыбачили»? — спросилъ я М., слушая, какъ онъ «съ Божьимъ словомъ отечески наказуетъ свое стадо».
Онъ захихикалъ.
— И что вы-съ? Какое выдумали! Это у новыхъ, у «гуманныхъ» каторга распущена. А у меня нѣтъ-съ. Душонка у него, у родненькаго, трясется, какъ ложится. Онъ меня знаетъ.
И, только напиваясь по вечерамъ, онъ кричалъ:
— Въ ужасѣ надо каторгу держать! Въ ужасѣ! Вы у меня спросите! А эти «гуманные-то» только унижаютъ насъ! Унижаютъ, подлецы! Ѣхали бы гуманничать, куда хотятъ, а въ каторгу соваться нечего. Каторга — наше дѣло. И въ писаніи сказано: страхъ спасителенъ.
Бывшій фельдшеръ К., смотритель Рыковской тюрьмы, — человѣкъ другого склада.
Онъ любитъ порисоваться и пофигурировать.
Даже о своемъ фельдшерствѣ разсказываетъ небылицы въ лицахъ. Какъ какая-то графиня, отправляя на войну своего мужа, поручала ему:
— Вамъ его поручаю! Берегите его!
— Ваше сіятельство, будьте спокойны.
На Сахалинѣ онъ основываетъ по болотамъ поселенія и называетъ ихъ, въ честь себя, своимъ именемъ. Перестраиваетъ тюрьмы «по собственнымъ проектамъ» и невѣроятно этимъ хвастается.
«Произойдя изъ ничтожества», онъ упивается властью.
— У меня арестантъ волосокъ каждый на бровяхъ моихъ знаетъ, какъ лежитъ.
Особенно онъ любитъ вспоминать, какъ временно завѣдывалъ Воеводской тюрьмой, страшнѣйшей на Сахалинѣ, теперь упраздненной.
— Выхожу, бывало, на раскомандировку: «Здорово, мерзавцы! Здорово, варнаки!» Дружный отвѣтъ: «Здравія желаемъ, ваше высокоблагородіе!» — и хохотъ. Понимаютъ, что я веселый. А ужъ если молчу, — могила кругомъ. Вышелъ, мерзавцами не назвалъ, понимаютъ: «жди!» Не въ духѣ я, значитъ. Ни одного генерала на смотру такъ не трепещутъ! Драть велю, — отъ страха едва дышатъ. «Рррозги, лопаты, яму рыть!»
— Это-то зачѣмъ же?
— А могилу. Будто насмерть запарывать буду. «Фельдшера!» кричу. Помощники — около, будто меня успокаиваютъ. Арестанты въ ноги валятся. Палачу страшно. И начну наказаніе. «Мазать пришелъ? — кричу, — мазать? Самого разложу!»
Онъ — врагъ тѣлесныхъ наказаній.
— Это ни къ чему не приводитъ! Арестанты привыкаютъ. Это на нихъ не дѣйствуетъ. Онъ 3.000 розогъ въ свою жизнь получилъ, что ему? Хоть каждый день дери. Нѣтъ, арестантъ долженъ начальника понимать. Если я скажу: «драть!» — у арестанта загодя шкура сходитъ. Вы у арестантовъ обо мнѣ спросите.
У арестантовъ и спрашивать было нечего: я зналъ о той славѣ, которою пользуется К.
— Я съ вами на наказаніе не пойду, — сказалъ мнѣ какъ-то К. — Если я присутствую на наказаньѣ, арестанта должны въ лазаретъ замертво унести. Не иначе. Такъ меня ужъ тюрьма знаетъ. Я деру обыкновенно въ конторѣ, — разсказывалъ онъ. — Посрединѣ ставятъ кобылу. Я закуриваю папиросу и начинаю ходить изъ угла въ уголъ. Поравняюсь съ кобылой: «разъ!» А то еще за дѣло примусь, пишу: будто про него забылъ. А потомъ «разъ!» Я тридцать розогъ по два, по три часа даю. Онъ у меня измотается весь, пока выпорю. И кричитъ, и стонетъ, и Богу молится, и ругаться начинаетъ, и въ родѣ какъ сумасшедшій дѣлается. Въ контору-то какъ на висѣлицу идетъ. Никогда не забудетъ.
И, дѣйствительно, не забываетъ. Я видѣлъ людей, считавшихъ полученныя ими розги тысячами, но 30 ударовъ «въ конторѣ» они ни съ чѣмъ сравнить не могли.
— Каждый ударъ прочувствуешь. Ждетъ, пока саднѣть перестанетъ. Да опять, что тѣло, — душа отъ ожиданья измучается. Смерти просишь, только бы не такое мучительство.
— Но и это, — говоритъ К., — мало къ чему приводитъ. Я и къ этому рѣдко прибѣгаю. По-моему, нѣтъ лучше темнаго карцера. Вотъ это — средство. Страшнѣе всякой порки. Какъ посадятъ недѣли на двѣ… Пойдемте, посмотримъ.
Это нѣчто, дѣйствительно, ужасное.
Мы вошли въ узенькій коридорчикъ, по обѣимъ сторонамъ котораго были расположены маленькія клѣтушки съ крошечными оконцами въ двери.
Отъ воздуха въ коридорѣ кружилась голова. Запахъ словно на псарнѣ или около клѣтокъ съ волками.
И, едва мы вошли въ коридоръ, изъ всѣхъ каморокъ послышалась адская ругань по адресу К.
Люди вопили въ бѣшенствѣ, ломились въ двери. Это напоминало буйное отдѣленіе сумасшедшаго дома.
— Отвори-ка Гусева! — приказалъ К.
Надзиратель взялся за замокъ. Но изъ камеры голосъ, полный ужаса:
— Не входите! Не входите ко мнѣ! Я убью!
— И на самомъ дѣлѣ, оставь его! — отмѣнилъ свое распоряженіе К. — Это, какъ видите, почище порки. Порка что!
Замѣчательно, что всѣ эти люди, славящіеся своимъ драньемъ, — всѣ въ одинъ голосъ говорятъ:
— Порка что! Развѣ она дѣйствуетъ!
И дерутъ.
Примѣчанія[править]
- ↑ Выделенный текстъ присутствуетъ въ изданіи 1903 года, но отсутствуетъ въ изданіи 1905 года.