Сахалин (Дорошевич)/Сожительница/ДО
| ← Поселенцы | Сахалинъ (Каторга) — Сожительница[1] | Сожитель → |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 91. |
Что за фантастическая картина! Гдѣ, когда по всей Россіи вы увидите что-нибудь подобное?
— Богъ въ помощь, дядя!
— Покорнѣйше благодарствуемъ, ваше высокородіе! Ты бы привстала, — видишь, баринъ идетъ! — говоритъ мужикъ, вытаскивающій изъ печи только что испеченный хлѣбъ, въ то время какъ баба, развалясь, лежитъ на кровати.
Баба нехотя начинаетъ подниматься.
— Ничего, ничего! Лежи, милая. Больна у тебя хозяйка-то?
— Зачѣмъ больна? — недовольно отзывается баба, снова принявшая прежнее положеніе. — Слава Те, Господи!
— Что жъ лежишь-то? Нескладно оно, какъ-то, выходитъ. Мужикъ и вдругъ бабьимъ дѣломъ занимается: стряпаетъ.
— Ништо ему! Чай, руки-то у него не отвалятся. Свои — не купленыя. Пущай потрудится!
— Да вѣдь срамъ! Ты бы встала, поработала!
— Пущай ее, ваше высокоблагородіе! Баба! — извиняющимся тономъ говоритъ мужикъ, видимо, въ теченіе всей этой бесѣды чувствующій себя ужасно сконфуженнымъ.
— Больно мнѣ надоть! Дома поработала, — будетъ. Дома, въ Рассеѣ, работала, да и здѣсь еще стану работать! Эка невидаль! Можетъ и онъ мнѣ потрафить. А не желаетъ, кланяться не буду. Меня вонъ надзиратель къ себѣ въ сожительницы зоветъ. Ихъ, такихъ-то, много. Взяла, — да къ любому пошла!
Баба — костромичка, выговоръ сильно на «о», говоритъ необычайно нахально, съ какимъ-то необыкновенно наглымъ апломбомъ.
— Но, но! Ты не очень-то! Разговорилась! — робко, видимо, только для соблюденія приличія, осаживаетъ ее поселенецъ. — Помолчала бы!
— Хочу и говорю. А не ндравится, — хоть сейчасъ, съ полнымъ моимъ удовольствіемъ! Взяла фартукъ и пошла. Много васъ такихъ-то, безрубашечныхъ! Ищи себѣ другую, — молчальницу!
— Тфу ты! Вередъ — баба, — конфузливо улыбается мужикъ, — прямо вередъ.
— А вередъ, — такъ и сойти вередъ можетъ. Сказала, — недолго.
— Да будетъ же тебѣ. Слова сказать нельзя. Ну, тебя!
— А ты не запрягъ, такъ и не нукай! Я тебѣ не лошадь, да и ты мнѣ не извозчикъ!
— Тфу, ты!
— Не плюй. Проплюешься. Вотъ погляжу, какъ ты плеваться будешь, когда къ надзирателю жить пойду…
— Ты какого, матушка, сплава? — обращаюсь я къ ней, чтобы прекратить эту нелѣпую сцену.
— Пятаго года[2].
— А за что пришла?
— Пришла-то за что? За что бабы приходятъ? За мужа.
— Что жъ, сразу къ этому мужику въ сожительницы попала?
— Зачѣмъ сразу! Третій ужъ. Третьяго смѣняю.
— Что жъ тѣ-то, плохи что ли были? Не нравились?
— Извѣстно, были бы хороши, — не ушла бы. Значитъ, плохи были, ежели я ушла. Ихняго брата, босоногой команды, здѣсь сколько хошь: ѣшь, не хочу! Штука не хитрая. Пошла къ поселеній смотрителю: не хочу жить съ этимъ, назначьте къ другому.
— Ну, а если не назначатъ? Ежели въ тюрьму?
— Не посадятъ. Небойсь! Нашей-то сестры здѣсь не больно много. Ихъ, душегубовъ, кажинный годъ табуны гонятъ, а нашей сестры мало. Кажный съ удовольствіемъ…
Становилось прямо невыносимо слушать эту наглую циничную болтовню, эти издѣвательства опухшей отъ сна и лѣни бабы.
— Избаловалъ ты свою бабу! — сказалъ я, выходя изъ избы провожавшему меня поселенцу.
— Всѣ онѣ здѣсь, ваше высокоблагородіе, такія, — все тѣмъ же извиняющимся тономъ отвѣчалъ онъ.
— Меня баловать неча! Сама набалована! — донеслось изъ избы.
Я далъ поселенцу рублишко.
— Покорнѣйше благодарствую вашей милости! — какъ-то необыкновенно радостно проговорилъ онъ.
— Постой! Скажи, по чистой только совѣсти, на что этотъ рубль дѣнешь? Пропьешь, или бабѣ что купишь?
Мужикъ съ минуту постоялъ въ нерѣшительности.
— По чистой ежели совѣсти? — засмѣялся онъ. — По чистой совѣсти, полтину пропью, а на полтину ей, подлой, гостинцу куплю!
Черезъ день, черезъ два, я проходилъ снова по той же слободкѣ.
Вдругъ слышу — жесточайшій крикъ.
— Батюшки, убилъ! Помилосердуйте, убиваетъ, разбойникъ! Ой, ой, ой! Моченьки моей нѣтъ! Косточки живой не оставилъ! Зарѣжетъ! — пронзительно визжалъ на всю улицу женскій голосъ.
Сосѣди нехотя вылѣзали изъ избъ, глядѣли «кто оретъ?» — махали рукой и отправлялись обратно въ избу:
— Началось опять!
Вопила, сидя на завалинкѣ, все та же — опухшая отъ лѣни и сна баба.
Около стоялъ ея мужикъ и, видимо, уговаривалъ.
Грѣшный человѣкъ: я сначала подумалъ, что онъ потерялъ терпѣніе и «поучилъ» свою сожительницу.
Но, подойдя поближе, я увидѣлъ, что тутъ было что-то другое.
Баба сидѣла, правда, съ растрепанными волосами, но орала спокойно, совсѣмъ равнодушно и терла кулаками совершенно сухіе глаза!
Увидѣвъ меня, она замолчала, встала и ушла въ избу.
— Ахъ, ты! Вередъ-баба! Прямо вередъ! — растерянно бормоталъ мужикъ.
— Да что ты! «Поучилъ», можетъ, ее? Билъ?
— Какое тамъ! — съ отчаяніемъ проговорилъ онъ. — Пальцемъ не тронулъ! Тронь ее, дьявола! Изъ-за полусапожекъ все. Вынь ей да положь полусапожки. «А то, — говоритъ, — къ надзирателю жить уйду!» Тфу, ты! Вопьется этакъ-то, да и ну на улицу голосить, чтобы всѣ слышали, будто я ее тираню, и господину смотрителю поселеній подтвердить могли. А гдѣ я возьму ей полусапожки, подлюгѣ?!
Вотъ вамъ типичная, характерная, обычная сахалинская «семья».
Примѣчанія[править]
- ↑ Такъ называются на Сахалинѣ каторжныя женщины, выдаваемыя поселенцамъ «для совмѣстнаго веденія хозяйства». Такъ это называлось офиціально раньше. Теперь даже офиціально, — напр., въ «Сахалинскомъ календарѣ», — это называется «незаконнымъ сожительствомъ, что гораздо ближе къ истинѣ.
- ↑ 95-го. Женщинъ присылаютъ обыкновенно осенью.