Сахалин (Дорошевич)/Татарский пролив. — Климат. — Природа. — Северный, средний и южный Сахалин. — Сахалинская дорога. — Остров-тюрьма./ДО
| Сахалинъ (Каторга) — Татарскій проливъ. — Климатъ. — Природа — Сѣверный, средній и южный Сахалинъ. — Сахалинская дорога. — Островъ-тюрьма. | Первыя впечатлѣнія → |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. I // Сахалинъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1903. — С. 3. |
Это было 16 апрѣля.
Дулъ порывистый, холодный, пронизывающій нордъ-вестъ, пароходъ валяло съ бока на бокъ.
Я стоялъ на верхней палубѣ и всматривался въ открывающіеся суровые, негостепріимные, скалистые, покрытые еще снѣгомъ берега.
Первое впечатлѣніе было безотрадное, тяжелое, гнетущее.
Словно какое-то чудовище, съ покрытой буграми спиной, вытянулось, замерло и выжидаетъ добычи.
— Вонъ мѣсто, гдѣ погибла «Кострома», — указываетъ мнѣ капитанъ.
Я спускаюсь на нижнюю палубу.
Около иллюминаторовъ на палубѣ смѣняются лица арестантовъ.
Смотрятъ, вглядываются въ берега острова, гдѣ придется кончать свой вѣкъ.
Замѣчанія краткія, мрачныя:
— Сакалинъ!
— Зима еще!
— Дай поглядѣть!
— Не на что и глядѣть. Все подъ снѣгомъ.
Качка усиливается. Мы идемъ Лаперузовымъ проливомъ.
Налѣво — Крильонскій маякъ. Направо — кипятъ и пѣнятся валуны, покрывая «Камень Опасности». Впереди надвигается полоса льда. Льдины застилаютъ весь горизонтъ.
Право, это звучитъ горькой насмѣшкой.
Провезти людей чуть не кругомъ свѣта. Показать имъ мелькомъ уголокъ земного рая — пышный, цвѣтущій Цейлонъ, дать «взглянуть однимъ глазомъ» на Сингапуръ, этотъ роскошный, этотъ дивный, этотъ сказочный садъ, что разросся въ полутора градусахъ отъ экватора, дать полюбоваться на чудные, живописные берега Японіи, при входѣ въ Нагасаки, — на берега отъ которыхъ глазъ не оторвешь, — для того, чтобъ привезти послѣ всего этого къ скалистымъ, суровымъ берегамъ, покрытымъ снѣгами въ половинѣ апрѣля, въ эту страну пурги, штормовъ, тумановъ, льдинъ, вьюгъ, — и сказать:
— Живите!
Сахалинъ…
— «Кругомъ — вода, а въ серединѣ — бѣда!» «Кругомъ — море, а въ серединѣ — горе!» — какъ зовутъ его каторжные.
— Островъ отчаянья. Островъ безправія. Мертвый островъ! — какъ называютъ его служащіе на Сахалинѣ.
Островъ — тюрьма.
Если вы взглянете на карту Азіи, то увидите въ правомъ уголкѣ вытянувшееся вдоль берега, дѣйствительно, что-то похожее на чудовище, раскрывшее пасть и словно готовое проглотить лежащій напротивъ Мацмай.
И крутыя паденья угольныхъ пластовъ и зигзагообразныя, ломаныя линіи обнаженныхъ слоевъ угольнаго сланца, — все говоритъ, что здѣсь происходила когда-то великая революція.
Извивалась спина «чудовища». Гигантскими волнами колебалась земля. Волны шли съ сѣверо-востока на юго-западъ.
Не даромъ сахалинскія горы похожи, дѣйствительно, на огромныя застывшія волны, а долины, — или «пади», какъ ихъ здѣсь называютъ по-сибирски, — напоминаютъ собою пропасти, что разверзаются между волнами во время урагана.
Ураганъ конченъ. Чудовище стихло и лишь по временамъ слегка вздрагиваетъ, — то тамъ, то здѣсь.
Это — островъ-нелюдимъ.
Онъ отдѣленъ отъ земли Татарскимъ проливомъ, самымъ вспыльчивымъ, самымъ буйнымъ, своенравнымъ, злобнымъ проливомъ въ мірѣ.
Проливомъ, гдѣ зимой зги не видно въ снѣжной пургѣ, а лѣтомъ штормы смѣняются густыми туманами, настолько густыми, что среди этой бѣлой пелены еле мерещится верхушка мачты собственнаго парохода.
Идя этимъ проливомъ, штурманскому офицеру приходится спать урывками по четверти часа, не раздѣваясь.
Здѣсь штиль смѣняется свирѣпымъ штормомъ въ пять, десять минутъ.
Полный штиль, — вдругъ засвистѣло въ снастяхъ, — поднимай, а то и руби якоря и уходи въ море, если не хочешь быть вдребезги разбитымъ о камни.
Здѣсь море — предатель, а берегъ — не другъ, а врагъ моряка. Здѣсь надо бояться и моря и земли.
Сахалинъ не любитъ, чтобы останавливались у его крутыхъ, обрывистыхъ, скалистыхъ береговъ. На всемъ западномъ побережьѣ — ни одного рейда. Дно — гладкая и ровная плита, на которой васъ не удержитъ въ штормъ ни одинъ якорь.
И сколько пароходовъ пошло ко дну, похоронено въ этомъ проливѣ!
Сахалинъ — суровый и холодный островъ.
Его скалистый берегъ лижетъ холодное, сѣверное теченіе, въ незапамятныя времена прорвавшееся Татарскимъ проливомъ.
Здѣсь суровая, лютая зима. Здѣсь недѣлями продолжается пурга, крутитъ огромные снѣжные смерчи, по крышу засыпаетъ дома.
Здѣсь безрадостная весна похожа на осень.
Короткое, холодное, туманное лѣто.
И только осень еще похожа на что-нибудь.
20 мая я пріѣхалъ въ Оноръ, — дальнее поселье въ самомъ центрѣ острова, — а 21, проснувшись утромъ, увидалъ ясное, свѣжее, прекрасное зимнее утро.
За ночь выпалъ снѣгъ. Снѣжная пелена, въ полъ-аршина, покрывала все, — крыши и землю, тюрьму и поселье. Снѣгъ продержался два дня и сошелъ только 23 мая. Вотъ то, что называется на Сахалинѣ «климатомъ».
Извилистая спина «чудовища», словно дыбомъ вставшими иглами, покрыта густой хвойной тайгой.
Высокій, обрывистый, отвѣсный, неприступный берегъ, по которому зигзагами идутъ желтые пласты глины, дымчатые — угольнаго сланца, бѣлые — песчаника. Кое-гдѣ проступаетъ ржавчина желѣзной руды.
А наверху — тайга.
Ели и сосны, оголенныя, совсѣмъ лишенныя вѣтвей съ навѣтренной стороны. Онѣ растутъ въ одну сторону. Вершины сосенъ вытянулись по вѣтру, словно дымъ отъ пароходной трубы. Словно эти великаны-деревья, вытянувъ руки, бѣгутъ отъ этого ужаснаго берега, отъ этого суроваго, холоднаго жестокаго моря и вѣтра.
Заберемтесь вглубь.
Мертвая тишина. Только валежникъ хруститъ подъ ногами. Остановишься, — и ни звука. Ни птичьей пѣсни ни писка…
Жутко становится, какъ въ пустой церкви.
Молчанье сахалинской тайги — это тишина заброшеннаго, оставленнаго храма, подъ сводами котораго никогда не раздается шопота молитвы.
Глубже въ эту страну вѣчнаго молчанія.
Вотъ ужъ и свѣта не видно. Тьма кругомъ.
Словно огромный баобабъ стоитъ на своихъ десяткахъ стволовъ.
Это вѣтеръ сбилъ вершины сосенъ въ одну огромную шапку, сколотилъ ихъ вѣтви и иглы. Образовалась плотная крыша, по которой, кажется, можно ходить!
Здѣсь давитъ. Здѣсь тяжко.
Здѣсь тяжко даже деревьямъ. Здѣсь больны даже эти гиганты. Ихъ стволы искривлены огромными болѣзненными наплывами.
Вотъ вамъ картина природы сѣвернаго Сахалина.
30 лѣтъ тому назадъ здѣсь бродили медвѣди да гиляки, — жалкіе, несчастные дикари, врядъ ли въ умственномъ и нравственномъ отношеніи стоящіе многимъ выше своихъ товарищей по тайгѣ.
Не даромъ же гиляки вѣрятъ, что у медвѣдя такая же точно душа, какъ у гиляка, что душа медвѣдя точно такъ же идетъ послѣ смерти къ «хозяину», богу тайги, жалуется ему на гиляковъ, и хозяинъ судитъ ихъ какъ равныхъ. Что медвѣдь даже «женатъ на гилячкѣ»! До того эти жалкіе дикари ставятъ знаки духовнаго равенства между собой и медвѣдями.
Теперь въ этой странѣ медвѣдей и гиляковъ кое-гдѣ разбросаны поселья.
Жалкія, типичныя сахалинскія поселья.
Дома для «правовъ», построенные только для того, чтобы имѣть право получить крестьянство, брошенные, разоренные, полуразрушившіеся.
И здѣсь ни звука. То же вѣчное молчаніе.
— Да есть ли живой человѣкъ?
Въ двухъ-трехъ домахъ еще живутъ. Остальные — пустые.
— Ну что? Какъ живете?
— Какая ужъ жизнь? Маемся.
— Садите, сѣете что?
— Что здѣсь растетъ! Одна картошка, да и то съ грѣхомъ пополамъ.
Живутъ молча, угрюмо, каждый уйдя, замкнувшись въ себя, тоскливо выжидая, когда кончится срокъ поселенья, можно будетъ получить крестьянство и уйти «на материкъ».
Дальше, дальше отъ этой безотрадной стороны.
Тараторятъ, заливаются, стонутъ звонки подъ дугой.
Тройка низкорослыхъ, приземистыхъ, коренастыхъ, крѣпкихъ, выносливыхъ, быстрыхъ сахалинскихъ лошадей съ горки на горку, изъ пади въ падь, несетъ насъ вдоль острова къ югу.
— Вотъ здѣсь застрѣлили Казеева (одинъ изъ убійцъ Арцимовичей), — показываетъ вамъ ямщикъ. — Здѣсь въ пургу занесло снѣгомъ женщину съ ребенкомъ… Сюда я аномедни возилъ доктора — поселенца съ дерева снимали… Повѣсился… Здѣсь въ прошломъ году зарѣзали поселенца Лаврова…
Обычная сахалинская дорога.
Картина природы мѣняется.
Безотрадная сѣверная сахалинская сосна и ель уступаютъ мѣсто веселой, привѣтливой лиственницѣ, начинающей уже покрываться своей мягкою, нѣжною, пахучею хвоей. Кое-гдѣ попадется невысокій кедръ.
Забѣлѣли мѣстами березовыя рощицы. Березы еще не собираются распускаться, но ихъ бѣленькіе стволы такъ весело, нарядно, чистенько выглядятъ послѣ суровой темно-зеленой одежды хвойнаго лѣса.
Ива, гибкая и плакучая, наклонилась надъ рѣчкой, словно хочетъ разсмотрѣть что-то въ ея быстрыхъ струяхъ.
По оврагамъ еще лежитъ снѣгъ, а по холмамъ, гдѣ пригрѣваетъ солнышко, ужъ пышно распустился лопухъ.
И горы пошли болѣе пологія и пади шире.
Это ужъ не ущелья, не огромныя трещины среди горъ, а равнины, отъ которыхъ вѣетъ просторомъ.
И поселенья встрѣчаются все крупнѣе и крупнѣе. Величиной въ хорошее торговое село.
И чаще на вопросъ: «ну, какъ живете?» — слышится отвѣтъ:
— Живемъ кое-какъ. Лѣто только больно коротенько.
По пути попадаются волы, запряженные въ плугъ.
Въ каждомъ селеньѣ найдете двоихъ, троихъ, а то и больше, зажиточныхъ хозяевъ.
Это Тымовскій округъ, — картина средняго Сахалина.
Дальше начинается тундра, — «трунда», какъ ее зовутъ сахалинцы.
Колеса вязнутъ, еле ворочаются въ торфяной массѣ.
Ямщикъ слѣзъ и идетъ рядомъ, чтобы легче было лошадямъ.
Двигаемся еле-еле. Отъ лошадей валитъ паръ.
Пахнетъ верескомъ. Отъ его удушливаго, тяжелаго запаха, похожаго на запахъ кипариса, начинаетъ болѣть голова.
Вся тундра сплошь покрыта его красными кустиками. Словно кровь запеклась.
Тундра и тайга. И снова ни звука. Только дятелъ простучитъ, да кукушка прокукуетъ вдали.
Тоска, ноющая, щемящая, забирается въ душу. Чѣмъ-то безотраднымъ вѣетъ кругомъ.
И не вѣрится даже, что гдѣ-то на свѣтѣ есть Италія, голубое небо, горячее солнце, что есть на свѣтѣ и пѣсня и смѣхъ… И все, что приходилось видѣть раньше, — все это кажется такимъ далекимъ, словно происходило гдѣ-то на другой планетѣ, — кажется сномъ, невѣроятнымъ, несбыточнымъ.
Океанъ тундры и тайги. И въ этомъ океанѣ, какъ крошечные островки, — кусочки твердой земли. На этихъ островкахъ прилѣпились было поселья. Люди попробовали жить, побороться, — не смогли и ушли.
Унылыя, брошенныя поселья. Такъ до Онора.
А дальше ужъ совсѣмъ идетъ топь, трясина, по которой еще проѣзжаютъ на собакахъ зимой и нѣтъ возможности пробраться лѣтомъ…
За этой полосой начинается Корсаковскій округъ, — южный Сахалинъ.
Разнообразіе лиственныхъ древесныхъ породъ. Климатъ сравнительно мягче.
Здѣсь все же легче дышится, живется.
Если вы взглянете на подобную карту, весь югъ Сахалина испещренъ черными точками, — все поселья. Здѣсь все-таки можно стать ногой на твердую почву.
Здѣсь трудъ тяжелый немножко окупается.
Здѣсь ужъ ранняя весна.
Тянутъ вереницами на сѣверъ красавцы-лебеди.
Бѣлая полоса тянется по морю версты на двѣ отъ берега, словно молочная рѣка, — идетъ, трется въ водоросляхъ, и мечетъ икру сельдь.
Птицы свистятъ и перекликаются въ тайгѣ.
Здѣсь все-таки жизнь, все-таки солнце, все-таки свѣтъ.
Вотъ вамъ картины Сахалина.
Здѣсь воздухъ напоенъ тяжелыми вздохами. Здѣсь въ ночномъ крикѣ птицы чудится стонъ. Здѣсь много пролито крови этими несчастными, которые рѣжутъ другъ друга изъ-за грошей.
Здѣсь что ни уголокъ — то страшное воспоминаніе.
Здѣсь все дышитъ страданьемъ. Здѣсь много было преступленья и труда.
Здѣсь все нужно взять съ боя. Сахалинская почва ничего не родитъ, если на нее не капнутъ потъ и слеза.
Въ глубинѣ Сахалина таится много богатствъ. Могучіе пласты каменнаго угля. Есть нефть. Должно быть желѣзо. Говорятъ, есть и золото.
Но Сахалинъ ревниво бережетъ свои богатства, крѣпко зажалъ ихъ и держитъ.
Онъ прекратитъ вашъ путь непроходимой тайгой, онъ утопитъ васъ въ трясинѣ своихъ тундръ. Желѣзомъ и огнемъ приходится здѣсь пробивать себѣ путь человѣку, потомъ, кровью и слезами сдабривать почву, половину жизни отдавать на то, чтобъ другую половину прожить хоть чуть-чуть сносно.
Вотъ что такое этотъ островъ-тюрьма.
Природа создала его въ минуту злобы, когда ей захотѣлось создать именно тюрьму, а не что-нибудь другое.
Трудно представить себѣ лучшія тюремныя стѣны, чѣмъ Татарскій и Лаперузовъ проливы.
Правда, бѣгаютъ и черезъ тотъ и черезъ другой. Но развѣ есть на свѣтѣ такая тюремная стѣна, черезъ которую не перешагнулъ бы человѣкъ, ставящій волю выше жизни?
Однако, природа была слишкомъ жестока, создавая этотъ островъ-тюрьму.
Итти въ ясную погоду по берегу постылаго острова и ясно видѣть черезъ проливъ противоположный берегъ, который дразнитъ и манитъ, уходя вдаль своими голубоватыми очертаніями.
Сознавать, что это такъ близко и такъ недостижимо.
Какую муку создала сама природа!