На селе часто случалися кражи и поджоги. За последнее время они стали обычным явлением. У духовенства, у лавочников, у богатых мужиков, не исключая старшины и старосты, обшаривалися погреба, подвалы и мазанки. Воры ломали запоры, ухитрялись утащить далеко запрятанное съестное и часто бросали дорогие вещи у полиции под носом, не воспользовавшись ими. Один раз в соседнем графском лесу были вырублены на выбор самые лучшие посадки сосны и брошены, а в погребе у управляющего положены на бок горшки с молоком и банки с вареньем.
У старшины и священника сгорело сено, только что купленное с торгов по очень дешёвой цене. Словом, замечалось явное «озорство». Озорников никто не видал на месте преступления, но народная молва настойчиво указывала на братьев Беленьких. Полиция оставалась бессильной против их ловкости и проворства, а главное, какого-то их непонятного влияния на крестьян. Как только дело доходило до допроса, то все, словно сговорившись, показывали:
— Знать не знаем, ведать не ведаем!.. Мы люди тёмные... Нам недосуг — за всеми не углядишь.
Наконец, в ночь с субботы на воскресенье, на графском гумне сгорело сразу три клади с пшеничными снопами. Под четвёртой кладью нашли тлеющий фитиль с концом, вложенным в целую горсть спичечных головок.
В воскресенье утром графский управляющий с урядником и стражниками произвели в селе обыски.
У Беленьких обшарили двор, амбар, гумно, раскрыли даже крышу сараев... Но ничего подозрительного не нашли.
К вечеру от земского начальника пришёл приказ: собрать полный сход и задержать Беленьких.
Собираясь на сход, Илья Иванович разнёс Антона в пух и прах.
— У меня смотри, еловая голова! — кричал он на парня. — Сократи себя! Из Бунтова роду не было таких, кто бы с разной шушерой якшался. Брось Беленьких. Не срами мою седую голову. Ишь какое приятство завёл? На сходе всем делам вашим разборка будет, — добавил он скороговоркой. — Шкуру спущу, ежели твоё имя помянут. Так и знай... Оглашенный!...
Антон выслушал молча отцовские угрозы и ушёл на посиденки к Бондарихе.
Изба вдовы Бондарихи, где собиралась молодёжь, ютилась на самом краю крутого оврага, закиданного навозом и соломой. Сюда еле доносился обычный гомон села. Луна мягкими лучами серебрила солому и придавала одинокой постройке вид сиротливости.
Парень припал к окну.
В слабо освещённой избе было много народу. Девки, нарядные, в ярких платках, в широких кофтах, сшитых по мещанской моде, гурьбой стояли кругом Егорки Мёртвого. В углу на коннике играли в карты в «тёмную». За столом в красном углу сидели Михайла и трое мужиков. Михайла читал газету. Старуха Бондариха печально слушала, подперев щеку рукой и оттопырив указательный палец на случай, чтобы смахнуть непрошенную слезу. Молодая солдатка Марфушка Липатова, ради которой Антон и пришёл сюда, сидела перед самым окном, облокотившись пухлой рукой на подоконник. Толстая, небрежно, по-девичьи, заплетённая русая коса обнимала загорелую шею. Антон видел смуглую румяную щеку с лёгким, еле заметным пушком, чувствовал мерное колыхание упругих грудей, и на него пахнуло знакомым, возбуждающим запахом женского тела.
Егорка рассказывал девкам сказку. Играя простоватым веснушчатым лицом, поминутно встряхивая пышными рыжими кудрями, он тянул тоном былинного певца:
— Ну, опосля того, само собой, и сделался Иван-дурак царем. И сделался царем, и царствует. День царствует, два царствует... всего у него вдосталь... И скучно стало новому царю. Стало ему скучно, тоскливо, снял он с себя царские бармы-одежды, в сундук велел спрятать, и поехал в поле работать... По-прежнему, по-старому, крестьянствовать. Работает царь, а министры ему: «Что ты, дурак, страмишься, ведь ты царь?...» А Иван говорит: «Ну что ж, — говорит, — что царь!.. И царю, — слышь, — жрать надо». «Да ежели, — говорят это министры ему, — ежели ты, будучи царь, работаешь — нам что ж делать?»
А он: «Идите, — говорит, назём[1] возить»... Ха-ха-ха!... Хорошо. Стали министры назём возить... И пришло в дураковом царстве не житьё, а масленица: сытно, привольно... Стало жить привольно, и позавидовал им дьявол. Позавидовал и говорит своим сатанятам: «Я, — говорит, — разрушу им всё благополучье... Для меня это нет ничто... плёвое дело...» Вышел сейчас из тар-тарары, вдарился оземь и обратился славным и знатным генералом. Обратился генералом и прямо к Иван-Царю на юдиенцию: «Я, — говорит, — должен тебе армию собрать, потому — какой ты есть царь на свете, ежели у тебя армии нет? Прикажи набор объявить. Иван-Царь говорит: «Ну, что ж, объяви». Пошёл нечистый дух по сёлам, деревням оповещать: «Эй добрые молодцы, идите царю-Ивану верой-правдой служить, за церкву стоять, престол защищать!.. Кто добром пойдёт — тому штоф водки да красную шапку, а кто не захочет добром — тому царь приказал голову с плеч...»
Марфутка, сплёвывая подсолнечную шелуху, перебила рассказчика.
— Да уж будет тебе, Егорка, который раз ты врёшь эту сказку?.. Я её в книжке у Толстово читала, там лучше написано.
— Ну-ка, ну-ка, бабушкина внука! — огрызнулся Егорка, — ты чего смыслишь?
— Ничего, сказывай... — вступились девушки, — что ж что в книжке?.. Сказывай!..
Антон легонько стукнул в стекло. Марфутка вздрогнула, обернулась и, узнав его, вся зарделась, накинула на плечи шаль и пошла к двери.
Егорка сплюнул и, закинув кудри, продолжал:
— Хорошо. Не поверили мужики нечистому, пришли к Ивану-царю и спрашивают: «правда ли?» А он им: «Эх вы, — говорит, — прямые дураки!.. Как я могу вам вреду какую сделать, коли вас вон какая стая, a я один?.. Галки вы, а не люди...»
Ha тропинке от села показалось несколько парней с гармоникой и пеньем.
|
Ты, лошадка, ешь соломку, |
выводила высокая слегка гнусавая фистула, a гармоника частым перебором ладов без мотива, без такта, подыгрывала ему.
Марфутка подошла. Кутаясь в большую серую шаль, она села рядом с Антоном, и их горячие дрожащие руки соединились.
— Тебя что ж давно не видать? — спросила она.
— Ай соскучилась?
— Ну уж... была нужда...
Он протянул руку, чтоб обнять ее. Она быстро отодвинулась и ударила его по руке.
— Оставь! Рукам воли не давай!..
Ребята с гармоникой подошли.
— Наше вам, голубкам!.. — раскланялся гармонист. — Антону Ильичу с Марфой Петровной, совет да любовь...
— А ты ступай уж в избу-то, балагур... — крикнула Марфутка весёлым голосом.
— Что ж?.. и пойдём... Гайда, робя, в избу! — обратился гармонист к товарищам и заиграл обычный перебор частушки.
|
Вся Рассея взлико-вала! Батюшки-и!... |
взвизгнул фальцет и, ускорив темп, докончил уже за углом:
|
Водка в сёлах вздорожала, матушки-и!... |
Солдатка, видимо, зябла и плотно куталась в шаль.
— Ну, говори что-нибудь! — почти крикнула она на Антона. — Либо обниматься лезет, либо молчит. На что дуешься?...
Антон мечтательно вглядывался в молочно-синюю даль и вертел цигарку.
— Пришёл проститься с тобой, — бросил он небрежно.
Она изогнулась, как кошка, гибкая, подвижная, и испытующе посмотрела ему в лицо.
— Аль жениться надумал?
— Ухожу. Може совсем — не увидимся больше.
Она близко, близко придвинулась к нему и ласково заговорила:
— А ты не шути... Ведь, не первую такую речь слышу от тебя. Ну, куда ты пойдёшь?
— Куда? Пойду туда, где можно любить не крадучись...
Она смотрела на него большими глазами, a он продолжал:
— Туда, где воля!... где душе просторно... где нет родительской власти, да любови отцовской, которая дышать не даёт, как волк овце горло грызёт! Вот, куда пойду...
Антон говорил, воодушевляясь всё больше и больше.
— Пойду искать правду. Найду такое место, где она, правда-матка, не на кресте распята, а в людях живёт! Вот, куда пойду: праведную землю искать!
Солдатка обняла его за шею и, растегнув поддёвку, положила ему на грудь свою голову.
— Хороший ты мой... Пригожий, — шептала она, — коли б я не в законе была, пошла бы с тобой... Люб ты мне, Антон!
Он крепко сжал её в объятиях и, целуя в губы, звал:
— Брось всё, Марфуша, пойдём вместе. Видишь, как я расступился?.. Будь мне вместо жены... в чужой стороне всё равно... хорошо будем жить...
— Нет, нет. Как можно! — пугливо отшатнулась Марфутка. — А люди что скажут? Повольничали мы с тобой... да, видно, и будет... И так уж болтают.
— Эх! Марфуша-а! — страстно вздохнул он и, как маленького ребёнка, посадил её к себе на колени.
Она не защищалась больше...
Когда Антон и Марфутка поврозь вошли в избу, там шла обычная игра в «монашки». Все присутствовавшие раздвинулись вдоль стен.
Посреди избы на высоком табурете сидела девушка и конфузливо улыбалась. Кругом неё, важно выступая, прохаживался Михайла. На молодом красивом лице парня сияла такая спокойная самоуверенность, точно он совершал важное священнодействие. Девушки высокими голосами, с резким альтовым тембром, пели все в унисон:
|
Ты пройди, пройди, монах, |
Михайло постучал пальцем об стол...
В избу опрометью вбежало несколько человек подростков.
— Тимошку Белого на суд повели! Земский приехал, — заговорили наперебой вошедшие. — Народу стра-асть что!.. Кирюшка стражник за Мишкой побёг...
Парни и девки переполошились. Игра приостановилась. Сзади раздался резкий, беспорядочный звук гармоники...
— Идёмте, ребята на сход! Идёмте! Гайда!.. — кричали голоса.
— Девки, собирайтесь!
Толпа молодежи вышла из избы и направилась к улице. Затянули песню. Зарокотала гармония.
|
Понапрасну, Ваня, служишь, |
визгливо и нестройно понеслось по селу.
Примечания
- ↑ Назём (рег.) — навоз. — Примечание редактора Викитеки.