виться ей. Такого настроенія въ Одессѣ мы не знаемъ у Мицкевича. Ни къ одной изъ «Данаидъ» не подходитъ тотъ удивительно нѣжный, задушевный тонъ, въ которомъ онъ обращается къ безымянной возлюбленной, воспѣтой въ этомъ, въ трехъ предшествующихъ и трехъ послѣдующихъ сонетахъ. Если это была связь, то очень непохожая на одесскія: нѣтъ здѣсь никакого намека на подарки, на деньги и стихи, которыми онъ долженъ былъ платить за любовь. Напротивъ, долгіе разговоры, тихія женскія слезы тоски и неудовлетворенія жизнью, стыдливость прекрасной женщины, которая и отдаваясь сохраняла застѣнчивый стыдъ: вотъ черты, въ которыхъ выступаетъ передъ нами эта героиня любви Мицкевича. Внимательный читатель самъ замѣтитъ, несомнѣнно, какъ далеко этотъ тонъ отъ тона сонетовъ, писанныхъ въ Одессѣ для одесскихъ красавицъ.
«Милая, я вздыхаю!» такъ начинается этотъ сонетъ: «Минуты ужаснаго размышленія отравляють воспоминанія о божественной нѣгѣ. Ахъ, можетъ быть, твое сердце, которое столько страдало, можетъ быть — боюсь сказать — терзается угрызеніями? Милая, но развѣ ты виновата, что стрѣлы твоихъ глазокъ такъ жгучи, что твои уста улыбаются такъ мило? Ты слишкомъ довѣрилась моей добродѣтели, слишкомъ положилась на собственную свою силу, а Творецъ слишкомъ много огня влилъ въ наши души! Мы боролись много и дней, и недѣль, юные, вѣчно уединенные, всегда вдвоемъ, и долго мы были достойны другъ друга. Теперь же — ахъ, я пойду обливать слезами алтари, не буду умолять простить мое преступленіе, только пусть Богъ не наказываетъ меня твоей душевной тревогой». Можно ли сомнѣваться въ томъ, что эта «милая» не Каролина Собанская и что оплакиваетъ свое «преступленіе» уже вовсе не Густавъ «Дѣдовъ».
Затѣмъ идутъ три сонета, составляющіе какъ бы одно цѣлое. «Добрый день», «Доброй ночи», «Добрый вечеръ»; три изящные, граціозные привѣта, къ которымъ никакъ нельзя примѣнить характеристику проф. Третяка объ этой группѣ сонетовъ, будто они исходять «не изъ глубины, а съ береговъ сердца». Реализмъ этихъ сонетовъ — удивительный. Поэтъ нисколько не считается съ требованіями условной лжи выражаетъ свои чувства такъ же прямо и громко, какъ онъ звалъ филаретовъ къ добру или жаловался имъ на Марылю. Эта неспособность Мицкевича сгибаться составляла всегда его существенную особенность. Повидимому, эти
