нялъ ихъ, сто разъ плюнулъ, сердился, посылалъ къ чорту книжку». Онъ утверждалъ, что «только дураки могутъ ставить въ примѣръ молодымъ такую поэзію», и все - таки признавался, что считаетъ Мицкевича поэтомъ и что у него есть стихи, достойные величайшихъ поэтовъ, «но, разумѣется, эти жемчужины такъ забрызганы грязью, что ихъ едва можно замѣтить». Больше всего, однако, критику занимало, классикъ ли или романтикъ Мицкевичъ. Въ частномъ письмѣ, изъ котораго взяты эти строки, можно было говорить откровеннѣе, чѣмъ въ чопорной и важной критической статьѣ, и тутъ - то Моравскій обнаружилъ весь комизмъ своего положенія: Мицкевичъ оказался романтикомъ безъ романтизма. «Я нахожу, заявлялъ онъ, что именно въ этихъ сонетахъ Мицкевичъ повернулъ на дорогу классицизма. Вы хотите, чтобы я это доказалъ. Постараюсь. Начинаю съ того, что стиль и экзекуцію (которые суть не поэзія, но ея одежда) я всецѣло уступаю вамъ. Но когда я обращаю вниманіе на форму, я вижу, что ею пользовался классическій поэтъ Италіи и что ее предписалъ Буало. Когда же я приму въ соображеніе, что мы называемъ романтическимъ характеромъ мыслей и чувствъ, я совсѣмъ не вижу, чтобы онъ пробивался въ Сонетахъ Мицкевича». Приведя рядъ глубокомысленныхъ соображеній въ этомъ родѣ, Моравскій заканчиваетъ увѣреніемъ, что могъ бы привести тысячи доказательствъ, «что сонеты знаменують переходъ Мицкевича отъ романтизма къ классицизму». Гораздо рѣшительнѣе былъ приговоръ старика Козьмяна тоже въ частномъ письмѣ, написанномъ безъ стѣсненія: «Не знаю, что можно найти хорошаго въ сонетахъ. Все въ нихъ дрянно, подло, грязно, темно; все можетъ быть покрымски, по - турецки, по - татарски, но не по - польски...» Мицкевичъ самъ, по его мнѣнію, какой- то «сумасбродъ, выпущенный изъ дома сумасшедшихъ, который вопреки хорошему вкусу изрекаетъ на сумбурѣ словъ непонятнаго языка непонятныя и дикія мысли». Для Козьмяна не было сомнѣнія, куда отнести автора Сонетовъ: къ классикамъ или къ романтикамъ.
Въ недоумѣніе пришли и поклонники. Мохнацкій признавался, что «въ поэзіи Адама Мицкевича обо всемъ надо догадываться». Настолько нова была манера Мицкевича говорить о своихъ чувствахъ и самыя эти чувства были такъ сложны для тогдашняго поколѣнія. Поэты учатъ людей любить, раскрывая имъ душевныя силы и тайники чувства, прежде недоступные обыкновенному чело-
