доскѣ; поднялся такой шумъ и гамъ, что проснулась канарейка и тоже заговорила, да еще стихами! Не трогались съ мѣста только танцовщица и оловянный солдатикъ: она по прежнему держалась на вытянутомъ носкѣ, простирая руки впередъ, онъ бодро стоялъ подъ ружьемъ и не сводилъ съ нея глазъ.
Пробило двѣнадцать. Щелкъ!—табакерка раскрылась.
Тамъ не было табаку, а маленькій, черный бука; вотъ такъ фокусъ!
— Оловянный солдатикъ,—сказалъ бука:—нечего тебѣ заглядываться!
Оловянный солдатикъ будто и не слыхалъ.
— Ну, постой-же!—сказалъ бука.
Утромъ дѣти встали, и оловяннаго солдатика поставили на окно.
Вдругъ—по милости-ли буки или отъ сквозняка—окно распахнулось, и нашъ солдатикъ полетѣлъ головой внизъ съ третьяго этажа,—только въ ушахъ засвистѣло! Минута—и онъ уже стоялъ на мостовой кверху ногой: голова его въ каскѣ и ружье застряли между камнями мостовой.
Мальчикъ и служанка сейчасъ же выбѣжали на поиски, но сколько ни старались, найти солдатика не могли; они чуть не наступали на него ногами, и все-таки не замѣчали его. Закричи онъ имъ: „Я тутъ!“ они, конечно, сейчасъ же нашли бы его, но онъ считалъ неприличнымъ кричать на улицѣ: онъ, вѣдь, носилъ мундиръ!
Началъ накрапывать дождикъ; сильнѣе, сильнѣе, наконецъ, пошелъ настоящій ливень. Когда опять прояснилось, пришли двое уличныхъ мальчишекъ.
— Эй!—сказалъ одинъ.—Вонъ оловянный солдатикъ! Отправимъ его въ плаваніе!
И они сдѣлали изъ газетной бумаги лодочку, посадили туда оловяннаго солдатика и пустили въ канавку. Сами мальчишки бѣжали рядомъ и хлопали въ ладоши. Эхъ-ма! Вотъ такъ волны ходили по канавкѣ! Теченіе такъ и несло,—не мудрено, послѣ такого ливня!
Лодочку бросало и вертѣло во всѣ стороны, такъ что оловянный солдатикъ весь дрожалъ, но онъ держался стойко: ружье на плечѣ, голова прямо, грудь впередъ!
Лодку понесло подъ длинные мостики: стало такъ темно, точно солдатикъ опять попалъ въ коробку.
доске; поднялся такой шум и гам, что проснулась канарейка и тоже заговорила, да еще стихами! Не трогались с места только танцовщица и оловянный солдатик: она по прежнему держалась на вытянутом носке, простирая руки вперёд, он бодро стоял под ружьём и не сводил с неё глаз.
Пробило двенадцать. Щёлк! — табакерка раскрылась.
Там не было табака, а маленький, чёрный бука; вот так фокус!
— Оловянный солдатик, — сказал бука: — нечего тебе заглядываться!
Оловянный солдатик будто и не слыхал.
— Ну, постой же! — сказал бука.
Утром дети встали, и оловянного солдатика поставили на окно.
Вдруг — по милости ли буки или от сквозняка — окно распахнулось, и наш солдатик полетел головой вниз с третьего этажа, — только в ушах засвистело! Минута — и он уже стоял на мостовой кверху ногой: голова его в каске и ружьё застряли между камнями мостовой.
Мальчик и служанка сейчас же выбежали на поиски, но сколько ни старались, найти солдатика не могли; они чуть не наступали на него ногами, и всё-таки не замечали его. Закричи он им: «Я тут!» они, конечно, сейчас же нашли бы его, но он считал неприличным кричать на улице: он, ведь, носил мундир!
Начал накрапывать дождик; сильнее, сильнее, наконец, пошёл настоящий ливень. Когда опять прояснилось, пришли двое уличных мальчишек.
— Эй! — сказал один. — Вон оловянный солдатик! Отправим его в плавание!
И они сделали из газетной бумаги лодочку, посадили туда оловянного солдатика и пустили в канавку. Сами мальчишки бежали рядом и хлопали в ладоши. Эх-ма! Вот так волны ходили по канавке! Течение так и несло, — не мудрено, после такого ливня!
Лодочку бросало и вертело во все стороны, так что оловянный солдатик весь дрожал, но он держался стойко: ружьё на плече, голова прямо, грудь вперёд!
Лодку понесло под длинные мостики: стало так темно, точно солдатик опять попал в коробку.
