иного мнѣнія о свѣтѣ, отчаялся во всемъ и во всѣхъ, даже въ самомъ себѣ, а разъ человѣкъ дошелъ до такого отчаянія—онъ пропалъ.
— Пропалъ!—запѣли дикіе лебеди, улетая на востокъ.
— Пропалъ!—защебетали ласточки, тоже направлявшіяся къ востоку, къ солнечному дереву.
Не добрыя вѣсти дошли до дому.
— Провидцу, какъ видно, не повезло!—сказалъ второй братъ.—Авось мнѣ, съ моимъ чуткимъ слухомъ, посчастливится больше!
У него изъ всѣхъ чувствъ особенно изощренъ былъ слухъ; онъ слышалъ, какъ растетъ трава,—вотъ до чего дошелъ!
Сердечно распрощавшись съ семьей, отправился примѣнить къ дѣлу свои богатыя дарованія, осуществить свои добрыя намѣренія и второй братъ. Ласточки провожали его далеко-далеко, а лебеди указывали путь. Наконецъ, онъ очутился среди людской толпы.
Вотъ ужъ правда говорится, что „хорошенькаго—понемножку“. Слухъ у него, былъ, вѣдь, до того богатъ, что онъ слышалъ, какъ растетъ трава, различалъ біеніе человѣческаго сердца въ минуты радости отъ біенія его въ минуты горя, слышалъ вообще каждое біеніе всѣхъ сердецъ, такъ что свѣтъ представился ему огромною мастерскою часовщика, гдѣ тикаютъ и бьютъ часы всѣхъ сортовъ, и маленькіе, и большіе. Силъ не было вынести эту стукотню! А онъ все-таки слушалъ въ оба уха, пока могъ, но, наконецъ, совсѣмъ обезумѣлъ отъ людского шума и гама. Еще бы! Чего стоили одни уличные шестидесятилѣтніе мальчишки—годы тутъ, вѣдь, не причемъ—горланившіе во всю мочь! Ну, да это-то еще было только смѣшно, но потомъ, на смѣну простому крику и гаму, являлась сплетня и, шипя, ползла по всѣмъ домамъ, улицамъ, переулкамъ и дальше по большой дорогѣ. Наконецъ, громогласно раздавалась ложь и верховодила всѣмъ, а шутовскіе бубенчики звенѣли, какъ будто были церковными колоколами. Нѣтъ, это было ужъ слишкомъ! Онъ заткнулъ себѣ уши пальцами, но все продолжалъ слышать фальшивое пѣніе и злыя рѣчи. Языки людскіе не знали удержу, мололи всякій вздоръ, болтали безъ умолку о выѣденномъ яйцѣ, такъ что добрыя отношенія между людьми трещали по всѣмъ швамъ. Шумъ и гамъ, трескотня и стукотня, и внутри, и снаружи—ужасъ! Ничьихъ силъ не хва-
иного мнения о свете, отчаялся во всём и во всех, даже в самом себе, а раз человек дошёл до такого отчаяния — он пропал.
— Пропал! — запели дикие лебеди, улетая на восток.
— Пропал! — защебетали ласточки, тоже направлявшиеся к востоку, к солнечному дереву.
Недобрые вести дошли до дому.
— Провидцу, как видно, не повезло! — сказал второй брат. — Авось мне, с моим чутким слухом, посчастливится больше!
У него из всех чувств особенно изощрён был слух; он слышал, как растёт трава, — вот до чего дошёл!
Сердечно распрощавшись с семьёй, отправился применить к делу свои богатые дарования, осуществить свои добрые намерения и второй брат. Ласточки провожали его далеко-далеко, а лебеди указывали путь. Наконец, он очутился среди людской толпы.
Вот уж правда говорится, что «хорошенького — понемножку». Слух у него, был, ведь, до того богат, что он слышал, как растёт трава, различал биение человеческого сердца в минуты радости от биения его в минуты горя, слышал вообще каждое биение всех сердец, так что свет представился ему огромною мастерскою часовщика, где тикают и бьют часы всех сортов, и маленькие, и большие. Сил не было вынести эту стукотню! А он всё-таки слушал в оба уха, пока мог, но, наконец, совсем обезумел от людского шума и гама. Ещё бы! Чего стоили одни уличные шестидесятилетние мальчишки — годы тут, ведь, не причём — горланившие во всю мочь! Ну, да это-то ещё было только смешно, но потом, на смену простому крику и гаму, являлась сплетня и, шипя, ползла по всем домам, улицам, переулкам и дальше по большой дороге. Наконец, громогласно раздавалась ложь и верховодила всем, а шутовские бубенчики звенели, как будто были церковными колоколами. Нет, это было уж слишком! Он заткнул себе уши пальцами, но всё продолжал слышать фальшивое пение и злые речи. Языки людские не знали удержу, мололи всякий вздор, болтали без умолку о выеденном яйце, так что добрые отношения между людьми трещали по всем швам. Шум и гам, трескотня и стукотня, и внутри, и снаружи — ужас! Ничьих сил не хва-