„То-то любящій отецъ! |
— Вотъ теперь похлопаемъ!—прибавилъ крестный.—И вызовемъ ихъ всѣхъ, вмѣстѣ съ мебелью; она, вѣдь, изъ краснаго дерева!
— А что, наша комедія такъ же хороша, какъ та, что идетъ въ настоящемъ театрѣ?—спросила Аня.
— Она еще лучше!—отвѣтилъ крестный.—Она короче, даромъ доставлена намъ прямо на домъ, и помогла скоротать время до чаю!
«То-то любящий отец! |
— Вот теперь похлопаем! — прибавил крёстный. — И вызовем их всех, вместе с мебелью; она, ведь, из красного дерева!
— А что, наша комедия так же хороша, как та, что идёт в настоящем театре? — спросила Аня.
— Она ещё лучше! — ответил крёстный. — Она короче, даром доставлена нам прямо на дом, и помогла скоротать время до чаю!
Жена барабанщика была въ церкви и смотрѣла на новый алтарь, уставленный образами и украшенный рѣзными херувимчиками. Какіе они были хорошенькіе! И тѣ, съ золотымъ сіяніемъ вокругъ головокъ, что были нарисованы на холстѣ, и тѣ, что были вырѣзаны изъ дерева, а потомъ раскрашены и вызолочены. Волоски у нихъ отливали золотомъ; чудо, какъ было красиво! Но солнечные лучи были еще красивѣе! Какъ они сіяли между темными деревьями, когда солнышко садилось! Какое блаженство было глядѣть въ этотъ ликъ Божій! И жена барабанщика заглядѣлась на красное солнышко, думая при этомъ о малюткѣ, котораго скоро принесетъ ей аистъ. Она ждала его съ радостью и, глядя на красное солнышко, желала одного: чтобы блескъ его отразился на ея малюткѣ; по крайней мѣрѣ, чтобы ребенокъ походилъ на одного изъ сіяющихъ херувимовъ алтаря!
И вотъ, когда она, наконецъ, дѣйствительно держала въ объятіяхъ новорожденнаго малютку и подняла его показать отцу, оказалось, что ребенокъ въ самомъ дѣлѣ былъ похожъ на херувима: волосы у него отливали золотомъ; на нихъ какъ будто легло сіяніе закатившагося солнышка.
— Золотой мой мальчикъ, сокровище, солнышко мое!—воскликнула мать и поцѣловала сіяющіе кудри. Въ комнаткѣ барабанщика словно гремѣла музыка, раздавалось пѣніе, воцарились радость, веселье, жизнь, шумъ! Барабанщикъ принялся выбивать на своемъ барабанѣ такую дробь, что держись! Барабанъ—большой пожарный барабанъ—такъ и гремѣлъ: „Рыжій!
Жена барабанщика была в церкви и смотрела на новый алтарь, уставленный образами и украшенный резными херувимчиками. Какие они были хорошенькие! И те, с золотым сиянием вокруг головок, что были нарисованы на холсте, и те, что были вырезаны из дерева, а потом раскрашены и вызолочены. Волоски у них отливали золотом; чудо, как было красиво! Но солнечные лучи были ещё красивее! Как они сияли между тёмными деревьями, когда солнышко садилось! Какое блаженство было глядеть в этот лик Божий! И жена барабанщика загляделась на красное солнышко, думая при этом о малютке, которого скоро принесёт ей аист. Она ждала его с радостью и, глядя на красное солнышко, желала одного: чтобы блеск его отразился на её малютке; по крайней мере, чтобы ребёнок походил на одного из сияющих херувимов алтаря!
И вот, когда она, наконец, действительно держала в объятиях новорожденного малютку и подняла его показать отцу, оказалось, что ребёнок в самом деле был похож на херувима: волосы у него отливали золотом; на них как будто легло сияние закатившегося солнышка.
— Золотой мой мальчик, сокровище, солнышко моё! — воскликнула мать и поцеловала сияющие кудри. В комнатке барабанщика словно гремела музыка, раздавалось пение, воцарились радость, веселье, жизнь, шум! Барабанщик принялся выбивать на своём барабане такую дробь, что держись! Барабан — большой пожарный барабан — так и гремел: «Рыжий!
