она пошла домой съ полною корзинкой остатковъ отъ свадебнаго угощенія.
Дверь дома она приперла снаружи, продѣвъ въ колечки щепку, но, подходя къ дому, она замѣтила, что щепка выдернута, и дверь стоитъ настежь. Въ горницѣ сидѣлъ Расмусъ! Онъ вернулся домой, вернулся въ этотъ самый часъ. Но, Боже, на немъ не было лица! Какъ онъ пожелтѣлъ, похудѣлъ,—однѣ кости, да кожа!
— Расмусъ!—вскричала мать.—Тебя-ли я вижу! Жалость беретъ, глядя на тебя! Но какъ же я рада, что ты вернулся!
И она угостила его вкусными кушаньями, которыя принесла съ пира: кускомъ жаркого и свадебнымъ пирожнымъ.
А онъ сказалъ, что часто вспоминалъ въ послѣднее время мать, свой домъ и старую иву. Диво просто, какъ часто снилось ему это дерево и босоногая Іоганна!
Объ Эльзѣ онъ и не упомянулъ. Онъ былъ боленъ и слегъ въ постель; мы-то не подумаемъ, что въ болѣзни его и возвращеніи была виновата каша Стины, это думали только сама Стина, да Эльза, но и они молчали о томъ.
У Расмуса сдѣлалась горячка; болѣзнь была заразительна, и никто не заглядывалъ въ домикъ портного, кромѣ Іоганны. Она горько плакала, глядя на больного.
Докторъ прописывалъ ему лекарства, но онъ не хотѣлъ ихъ принимать.
„Что толку!“—говорилъ онъ.
— Какъ что? Поправишься!—уговаривала его мать.—Надѣйся на Бога, да и самъ не плошай! Я бы жизнь отдала, только бы мнѣ увидѣть тебя опять здоровымъ и веселымъ, услышать твой свистъ и пѣніе!
И Расмусъ избавился отъ болѣзни, но зато передалъ ее матери, и Господь отозвалъ къ себѣ ее, а не его.
Пусто стало въ домѣ; хозяйство пришло въ упадокъ.
— Плохъ онъ!—говорили про него сосѣди.—Совсѣмъ дурачкомъ сталъ!
Бурную жизнь велъ онъ во время своихъ странствованій, вотъ что высосало изъ него жизненные соки, а не каша! Волоса его порѣдѣли и посѣдѣли; къ настоящему труду онъ былъ уже не годенъ. „Да и что толку?“ говорилъ онъ и охотнѣе заглядывалъ въ кабачокъ, чѣмъ въ церковь.
Однажды, ненастнымъ осеннимъ вечеромъ, онъ съ трудомъ тащился по дурной дорогѣ изъ кабачка къ себѣ домой; матери
она пошла домой с полною корзинкой остатков от свадебного угощения.
Дверь дома она припёрла снаружи, продев в колечки щепку, но, подходя к дому, она заметила, что щепка выдернута, и дверь стоит настежь. В горнице сидел Расмус! Он вернулся домой, вернулся в этот самый час. Но, Боже, на нём не было лица! Как он пожелтел, похудел, — одни кости, да кожа!
— Расмус! — вскричала мать. — Тебя ли я вижу! Жалость берёт, глядя на тебя! Но как же я рада, что ты вернулся!
И она угостила его вкусными кушаньями, которые принесла с пира: куском жаркого и свадебным пирожным.
А он сказал, что часто вспоминал в последнее время мать, свой дом и старую иву. Диво просто, как часто снилось ему это дерево и босоногая Йоханна!
Об Эльзе он и не упомянул. Он был болен и слёг в постель; мы-то не подумаем, что в болезни его и возвращении была виновата каша Стины, это думали только сама Стина, да Эльза, но и они молчали о том.
У Расмуса сделалась горячка; болезнь была заразительна, и никто не заглядывал в домик портного, кроме Йоханны. Она горько плакала, глядя на больного.
Доктор прописывал ему лекарства, но он не хотел их принимать.
«Что толку!» — говорил он.
— Как что? Поправишься! — уговаривала его мать. — Надейся на Бога, да и сам не плошай! Я бы жизнь отдала, только бы мне увидеть тебя опять здоровым и весёлым, услышать твой свист и пение!
И Расмус избавился от болезни, но зато передал её матери, и Господь отозвал к себе её, а не его.
Пусто стало в доме; хозяйство пришло в упадок.
— Плох он! — говорили про него соседи. — Совсем дурачком стал!
Бурную жизнь вёл он во время своих странствований, вот что высосало из него жизненные соки, а не каша! Волоса его поредели и поседели; к настоящему труду он был уже не годен. «Да и что толку?» говорил он и охотнее заглядывал в кабачок, чем в церковь.
Однажды, ненастным осенним вечером, он с трудом тащился по дурной дороге из кабачка к себе домой; матери
