Такъ молилась Анна-Доротея въ своей жалкой избушкѣ, уцѣлѣвшей лишь благодаря аисту.
О самой же здоровой и смѣлой изъ сестеръ я самъ позаботился!—продолжалъ вѣтеръ.—Она надѣла платье, которое больше было ей по вкусу: переодѣлась парнемъ и нанялась въ матросы на корабль. Скупа была она на слова, сурова на видъ, но съ дѣломъ своимъ справлялась, только лазить не умѣла! Ну я и сдулъ ее въ воду, пока не узнали, что она женщина, и хорошо сдѣлалъ!
Былъ первый день Пасхи, какъ и тогда, когда Вальдемаръ До думалъ, что нашелъ золото, и я услыхалъ подъ крышей съ гнѣздомъ аиста пѣніе псалма, лебединую пѣснь Анны-Доротеи.
Въ избушкѣ не было даже окна, а просто круглое отверстіе въ стѣнѣ; взошло солнце, словно золотой шаръ, и лучи его проникли въ отверстіе. Что за блескъ разлился по избушкѣ! Взоръ Анны-Доротеи не вынесъ и закрылся навѣки, сердце перестало биться! Солнце, впрочемъ, было тутъ ни при чемъ; случилось бы то же, если бы оно и не восходило въ то утро.
Аистъ давалъ Аннѣ-Доротеѣ кровъ до самой ея смерти. Я пѣлъ и надъ ея могилою, и надъ могилою ея отца,—я знаю гдѣ и та, и другая, а кромѣ меня не знаетъ никто.
Новыя времена, другія времена! Старая проѣзжая дорога упирается теперь въ огороженное поле, по могиламъ проходитъ новая, а скоро пронесется тутъ и паровозъ, таща за собою рядъ вагоновъ и шумно гремя надъ забытыми могилами забытыхъ лицъ. У-у-у! Проносись!
Вотъ вамъ и вся исторія про Вальдемара До и его дочерей. Разскажи ее лучше, кто сумѣетъ!—закончилъ вѣтеръ и повернулъ въ другую сторону.
И слѣдъ его простылъ.
Так молилась Анна-Доротея в своей жалкой избушке, уцелевшей лишь благодаря аисту.
О самой же здоровой и смелой из сестёр я сам позаботился! — продолжал ветер. — Она надела платье, которое больше было ей по вкусу: переоделась парнем и нанялась в матросы на корабль. Скупа была она на слова, сурова на вид, но с делом своим справлялась, только лазить не умела! Ну я и сдул её в воду, пока не узнали, что она женщина, и хорошо сделал!
Был первый день Пасхи, как и тогда, когда Вальдемар До думал, что нашёл золото, и я услыхал под крышей с гнездом аиста пение псалма, лебединую песнь Анны-Доротеи.
В избушке не было даже окна, а просто круглое отверстие в стене; взошло солнце, словно золотой шар, и лучи его проникли в отверстие. Что за блеск разлился по избушке! Взор Анны-Доротеи не вынес и закрылся навеки, сердце перестало биться! Солнце, впрочем, было тут ни при чём; случилось бы то же, если бы оно и не восходило в то утро.
Аист давал Анне-Доротее кров до самой её смерти. Я пел и над её могилою, и над могилою её отца, — я знаю где и та, и другая, а кроме меня не знает никто.
Новые времена, другие времена! Старая проезжая дорога упирается теперь в огороженное поле, по могилам проходит новая, а скоро пронесётся тут и паровоз, таща за собою ряд вагонов и шумно гремя над забытыми могилами забытых лиц. У-у-у! Проносись!
Вот вам и вся история про Вальдемара До и его дочерей. Расскажи её лучше, кто сумеет! — закончил ветер и повернул в другую сторону.
И след его простыл.
Вы, конечно, слышали о дѣвочкѣ, которая наступила на хлѣбъ, чтобы не запачкать башмачковъ, слышали и о томъ, какъ плохо ей потомъ пришлось. Объ этомъ и написано, и напечатано.
Она была бѣдная, но гордая и спѣсивая дѣвочка. Въ ней, какъ говорится, были дурные задатки. Крошкой она любила
Вы, конечно, слышали о девочке, которая наступила на хлеб, чтобы не запачкать башмачков, слышали и о том, как плохо ей потом пришлось. Об этом и написано, и напечатано.
Она была бедная, но гордая и спесивая девочка. В ней, как говорится, были дурные задатки. Крошкой она любила
