прошепталъ я; голова моя упала на столъ, и я такъ и застылъ, не думая ни о чемъ, не ощущая даже горя. Слова молитвы не шли мнѣ на умъ; мнѣ казалось, что и самъ Богъ и всѣ святые отступились отъ меня, какъ весь свѣтъ. Тутъ вошелъ ко мнѣ Федериго.
— Ты боленъ, Антоніо?—спросилъ онъ, пожимая мнѣ руку.—Нельзя же такъ замуровываться со своимъ горемъ! Кто знаетъ, былъ-ли бы ты счастливъ съ Аннунціатою? Все къ лучшему! Такъ всегда бываетъ! Мнѣ самому приходилось убѣждаться въ этомъ не разъ, хоть и не всегда пріятнымъ путемъ.
Я молча протянулъ ему письмо; онъ сталъ читать его. Въ то же время слезы неудержимо хлынули у меня изъ глазъ. Я, однако, стыдился ихъ и отвернулся, чтобы скрыть ихъ отъ Федериго, но онъ обнялъ меня и сказалъ:—Плачь, плачь! Выплачь свое горе, легче будетъ!—Когда же я нѣсколько успокоился, онъ спросилъ меня, принялъ-ли я какое-нибудь рѣшеніе. Тутъ какъ молнія озарила меня мысль: «я оскорбилъ Мадонну, на служеніе Которой былъ призванъ съ дѣтства, у Нея же долженъ я и искать защиты!»—Лучше всего будетъ мнѣ пойти въ монастырь!—сказалъ я.—Къ этому, вѣдь, и готовила меня судьба! И что мнѣ осталось теперь въ мірѣ? Я, вѣдь, только поэтическая фигура, а не человѣкъ, какъ всѣ! Да, только въ лонѣ церкви обрѣту я пріютъ и миръ!
— Ну, будь же благоразумнѣе, Антоніо!—сказалъ Федериго.—Покажи Eccellenza и всему свѣту, что у тебя есть сила характера, пусть удары судьбы возвысятъ тебя, а не сломятъ. Впрочемъ, я думаю и надѣюсь, что это только сегодня вечеромъ ты хочешь пойти въ монастырь. Завтра, когда солнышко заглянетъ въ твое сердце, ты перемѣнишь взглядъ. Ты, вѣдь, импровизаторъ, поэтъ, у тебя есть талантъ, познанія, и все еще можетъ устроиться для тебя прекрасно. Завтра мы наймемъ кабріолетъ и покатимъ осматривать Геркуланумъ и Помпею, а потомъ взберемся на Везувій! Мы еще не были тамъ. Тебѣ нужно развлечься! Вотъ, когда хандра твоя пройдетъ, тогда мы и поговоримъ серьезно о твоемъ будущемъ. Теперь же маршъ со мной! Погуляемъ по Толедо! Жизнь мчится въ галопъ, и у всѣхъ насъ, какъ у улитокъ, своя ноша на спинѣ,—изъ свинца или изъ погремушекъ все равно, если она гнететъ всѣхъ одинаково!
Его участіе ко мнѣ растрогало меня,—у меня еще оставался хоть одинъ другъ на землѣ! Молча взялъ я шляпу и послѣдовалъ за нимъ. Изъ маленькихъ балаганчиковъ на площади неслась музыка; мы остановились передъ однимъ изъ нихъ, вмѣшавшись въ толпу народа. Вся семья балаганныхъ артистовъ стояла по обыкновенію на подмосткахъ; мужъ и жена, оба въ пестрыхъ одѣяніяхъ, охрипли отъ зазываній; маленькій блѣдный мальчикъ, съ унылымъ личикомъ, одѣтый въ бѣлый балахонъ Пьерро, игралъ на скрипкѣ, а двѣ его сестренки плясали. Но отъ всей этой сцены
прошептал я; голова моя упала на стол, и я так и застыл, не думая ни о чём, не ощущая даже горя. Слова молитвы не шли мне на ум; мне казалось, что и сам Бог и все святые отступились от меня, как весь свет. Тут вошёл ко мне Федериго.
— Ты болен, Антонио? — спросил он, пожимая мне руку. — Нельзя же так замуровываться со своим горем! Кто знает, был ли бы ты счастлив с Аннунциатою? Всё к лучшему! Так всегда бывает! Мне самому приходилось убеждаться в этом не раз, хоть и не всегда приятным путём.
Я молча протянул ему письмо; он стал читать его. В то же время слёзы неудержимо хлынули у меня из глаз. Я, однако, стыдился их и отвернулся, чтобы скрыть их от Федериго, но он обнял меня и сказал: — Плачь, плачь! Выплачь своё горе, легче будет! — Когда же я несколько успокоился, он спросил меня, принял ли я какое-нибудь решение. Тут как молния озарила меня мысль: «я оскорбил Мадонну, на служение Которой был призван с детства, у Неё же должен я и искать защиты!» — Лучше всего будет мне пойти в монастырь! — сказал я. — К этому, ведь, и готовила меня судьба! И что мне осталось теперь в мире? Я, ведь, только поэтическая фигура, а не человек, как все! Да, только в лоне церкви обрету я приют и мир!
— Ну, будь же благоразумнее, Антонио! — сказал Федериго. — Покажи Eccellenza и всему свету, что у тебя есть сила характера, пусть удары судьбы возвысят тебя, а не сломят. Впрочем, я думаю и надеюсь, что это только сегодня вечером ты хочешь пойти в монастырь. Завтра, когда солнышко заглянет в твоё сердце, ты переменишь взгляд. Ты, ведь, импровизатор, поэт, у тебя есть талант, познания, и всё ещё может устроиться для тебя прекрасно. Завтра мы наймём кабриолет и покатим осматривать Геркуланум и Помпею, а потом взберёмся на Везувий! Мы ещё не были там. Тебе нужно развлечься! Вот, когда хандра твоя пройдёт, тогда мы и поговорим серьёзно о твоём будущем. Теперь же марш со мной! Погуляем по Толедо! Жизнь мчится в галоп, и у всех нас, как у улиток, своя ноша на спине, — из свинца или из погремушек всё равно, если она гнетёт всех одинаково!
Его участие ко мне растрогало меня, — у меня ещё оставался хоть один друг на земле! Молча взял я шляпу и последовал за ним. Из маленьких балаганчиков на площади неслась музыка; мы остановились перед одним из них, вмешавшись в толпу народа. Вся семья балаганных артистов стояла по обыкновению на подмостках; муж и жена, оба в пёстрых одеяниях, охрипли от зазываний; маленький бледный мальчик, с унылым личиком, одетый в белый балахон Пьерро, играл на скрипке, а две его сестрёнки плясали. Но от всей этой сцены
