тѣмъ не наткнулся на зрѣлище, при видѣ котораго сердце мое облилось кровью. Я пошелъ по узенькой, полузаглохшей дорожкѣ, тянувшейся возлѣ пропасти и выходившей на большую дорогу. Возлѣ самой дороги шла высокая бѣлая стѣна, освѣщенная лучами мѣсяца, и на ней, въ желѣзной клѣткѣ, торчали три блѣдныя головы казненныхъ разбойниковъ, выставленныя, какъ это дѣлалось и въ Римѣ, на воротахъ дель Анджело, въ острастку другимъ. Въ былыя времена видъ этихъ головъ ужаснулъ бы меня, но теперь я остался спокоенъ; страданія дѣлаютъ человѣка философомъ. Удалая головушка, замышлявшая грабежи и убійства, смѣлый горный орелъ сидѣлъ теперь тихо и степенно въ тѣсной клѣткѣ, какъ пойманная птица. Я подошелъ поближе. Разбойники видимо были казнены очень недавно; черты лицъ еще не успѣли измѣниться. Вглядываясь пристальнѣе въ среднюю голову, я почувствовалъ, какъ забилось мое сердце. Это была голова старухи съ бронзовымъ цвѣтомъ лица; глаза были полуоткрыты; длинные сѣдые волосы выбились изъ-за рѣшетки и развѣвались по вѣтру. Я невольно взглянулъ на прибитыя къ стѣнѣ дощечки, на которыхъ, согласно обычаю, обозначались имена и преступленія казненныхъ. Да, на одной изъ нихъ было написано: «Фульвія изъ Фраскати»! Потрясенный до глубины души я отступилъ на нѣсколько шаговъ назадъ. Такъ вотъ гдѣ мнѣ было суждено вновь увидѣть Фульвію, эту странную старуху, спасшую мнѣ однажды жизнь и доставившую мнѣ средства бѣжать въ Неаполь, моего добраго генія! Эти блѣдныя, посинѣвшія губы, когда-то прикасавшіяся къ моему лбу и пророчески возвѣщавшія толпѣ жизнь и смерть, теперь умолкли навѣки, и безмолвіе ихъ наводило ужасъ. «Ты предсказала мнѣ блестящую будущность. А вотъ орелъ твой лежитъ съ перебитыми крыльями, не достигнувъ солнца! Въ борьбѣ съ несчастьемъ онъ утонулъ со сломаннымъ крыломъ въ глубокомъ озерѣ жизни!» Я залился слезами и съ именемъ Фульвіи на устахъ медленно побрелъ обратно. Никогда не забыть мнѣ этого вечера въ Непи!
На слѣдующее утро мы уѣхали оттуда въ Терни, гдѣ находится величайшій и прекраснѣйшій водопадъ во всей Италіи. Я верхомъ поѣхалъ черезъ густую, темную оливковую рощу, тянувшуюся за городомъ. На вершинахъ горъ висѣли мокрыя облака; весь путь изъ Рима къ сѣверу казался мнѣ мрачнымъ; тутъ не было ни улыбающихся картинъ природы, какъ въ Понтійскихъ болотахъ, ни апельсинныхъ рощъ и цвѣтущихъ пальмъ, какъ въ Террачина. Впрочемъ, можетъ быть, мое собственное душевное настроеніе придавало всему мрачный колоритъ.
Мы проѣхали рощу; между скалами и быстрою рѣкой шла чудная аллея изъ апельсинныхъ деревьевъ. Я уже видѣлъ между деревьями висѣвшее въ воздухѣ облако водяной пыли, переливавшее всѣми цвѣтами
тем не наткнулся на зрелище, при виде которого сердце моё облилось кровью. Я пошёл по узенькой, полузаглохшей дорожке, тянувшейся возле пропасти и выходившей на большую дорогу. Возле самой дороги шла высокая белая стена, освещённая лучами месяца, и на ней, в железной клетке, торчали три бледные головы казнённых разбойников, выставленные, как это делалось и в Риме, на воротах дель Анджело, в острастку другим. В былые времена вид этих голов ужаснул бы меня, но теперь я остался спокоен; страдания делают человека философом. Удалая головушка, замышлявшая грабежи и убийства, смелый горный орёл сидел теперь тихо и степенно в тесной клетке, как пойманная птица. Я подошёл поближе. Разбойники видимо были казнены очень недавно; черты лиц ещё не успели измениться. Вглядываясь пристальнее в среднюю голову, я почувствовал, как забилось моё сердце. Это была голова старухи с бронзовым цветом лица; глаза были полуоткрыты; длинные седые волосы выбились из-за решётки и развевались по ветру. Я невольно взглянул на прибитые к стене дощечки, на которых, согласно обычаю, обозначались имена и преступления казнённых. Да, на одной из них было написано: «Фульвия из Фраскати»! Потрясённый до глубины души я отступил на несколько шагов назад. Так вот где мне было суждено вновь увидеть Фульвию, эту странную старуху, спасшую мне однажды жизнь и доставившую мне средства бежать в Неаполь, моего доброго гения! Эти бледные, посиневшие губы, когда-то прикасавшиеся к моему лбу и пророчески возвещавшие толпе жизнь и смерть, теперь умолкли навеки, и безмолвие их наводило ужас. «Ты предсказала мне блестящую будущность. А вот орёл твой лежит с перебитыми крыльями, не достигнув солнца! В борьбе с несчастьем он утонул со сломанным крылом в глубоком озере жизни!» Я залился слезами и с именем Фульвии на устах медленно побрёл обратно. Никогда не забыть мне этого вечера в Непи!
На следующее утро мы уехали оттуда в Терни, где находится величайший и прекраснейший водопад во всей Италии. Я верхом поехал через густую, тёмную оливковую рощу, тянувшуюся за городом. На вершинах гор висели мокрые облака; весь путь из Рима к северу казался мне мрачным; тут не было ни улыбающихся картин природы, как в Понтийских болотах, ни апельсинных рощ и цветущих пальм, как в Террачина. Впрочем, может быть, моё собственное душевное настроение придавало всему мрачный колорит.
Мы проехали рощу; между скалами и быстрою рекой шла чудная аллея из апельсинных деревьев. Я уже видел между деревьями висевшее в воздухе облако водяной пыли, переливавшее всеми цветами
