писалъ, писалъ подъ диктовку сердца. Но мнѣ сильно недоставало Поджіо, Маріи и Розы. Мое больное сердце такъ нуждалось въ ихъ любви и заботахъ. Я написалъ въ Венецію, но отвѣта не получилъ. Даже Поджіо не сдержалъ своего слова писать мнѣ, не забывать друга! И онъ оказался такимъ же, какъ всѣ, такъ называемые, друзья! Я ежедневно посѣщалъ Миланскій соборъ, эту дивную мраморную глыбу, словно вырубленную изъ Каррарскихъ скалъ. Въ первый разъ я увидѣлъ его вечеромъ, при свѣтѣ луны. Ослѣпительно бѣлая верхняя часть собора ярко вырисовывалась на голубомъ небѣ. Отовсюду, куда ни взглянешь, изъ каждаго угла, изъ каждой ниши выступали мраморныя изваянія. Внутренность собора ослѣпляла даже больше, чѣмъ внутренность собора св. Петра. Этотъ таинственный полумракъ, лучи свѣта, пробиравшіеся черезъ разноцвѣтныя стекла оконъ, переносили меня въ какой-то неземной міръ. Да, вотъ воистину храмъ Божій! Я прожилъ въ Миланѣ цѣлый мѣсяцъ и тогда только собрался въ первый разъ взглянуть на него съ высоты собора. Солнце горѣло на его ослѣпительно бѣлой крышѣ, на которой, словно на обширной мраморной площади, возвышались, будто отдѣльныя церкви и капеллы, башни собора. Глубоко, глубоко внизу раскинулся Миланъ, а вокругъ взору моему открывались все новыя и новыя статуи, которыхъ не видно было снизу, съ улицы. Я достигъ самой высшей точки и остановился у мощной статуи Христа, вѣнчающей все зданіе. На сѣверъ виднѣлись высокія темныя Альпы, на югъ низкія блѣдно-голубыя Аппенины, а между тѣми и другими разстилалась безграничная зеленая равнина. Я обратилъ взоръ на востокъ, гдѣ лежала Венеція. По направленію къ ней тянулась въ поднебесьи длинною лентой стая перелетныхъ птицъ. Я вспомнилъ оставленныхъ мною тамъ дорогихъ мнѣ людей: Поджіо, Розу, Марію, и мною овладѣла такая тоска! Мнѣ вспомнился разсказъ, слышанный мною въ дѣтствѣ, когда я съ матушкой, Маріучіей и Анджелиной возвращался съ прогулки на озеро Неми. Анджелина разсказывала намъ о бѣдной Терезѣ изъ Олевано, которая изводилась съ тоски по Джузеппе, ушедшемъ на сѣверъ за горы; старая Фульвія положила въ горшокъ разныхъ травъ и поставила снадобье на огонь; оно закипѣло, и Джузеппе охватила такая тоска по родинѣ, что онъ безъ оглядки, безъ отдыха, не останавливаясь нигдѣ ни днемъ, ни ночью, заспѣшилъ домой, гдѣ кипѣло снадобье изъ травъ съ локонами волосъ его и Терезы. Я тоже чувствовалъ неодолимое безпокойство и странную тоску, но то не была тоска по родинѣ,—Венеція, вѣдь, не была моею родиной! Мнѣ стало настолько не по себѣ, что я поспѣшилъ спуститься внизъ. Дома я нашелъ письмо отъ Поджіо. Наконецъ-то! Оказывалось, что онъ уже писалъ мнѣ разъ, но письмо не дошло до меня. Въ Венеціи было попрежнему весело, только Марія была серьезно больна; боя-
писал, писал под диктовку сердца. Но мне сильно недоставало Поджио, Марии и Розы. Моё больное сердце так нуждалось в их любви и заботах. Я написал в Венецию, но ответа не получил. Даже Поджио не сдержал своего слова писать мне, не забывать друга! И он оказался таким же, как все, так называемые, друзья! Я ежедневно посещал Миланский собор, эту дивную мраморную глыбу, словно вырубленную из Каррарских скал. В первый раз я увидел его вечером, при свете луны. Ослепительно белая верхняя часть собора ярко вырисовывалась на голубом небе. Отовсюду, куда ни взглянешь, из каждого угла, из каждой ниши выступали мраморные изваяния. Внутренность собора ослепляла даже больше, чем внутренность собора св. Петра. Этот таинственный полумрак, лучи света, пробиравшиеся через разноцветные стёкла окон, переносили меня в какой-то неземной мир. Да, вот воистину храм Божий! Я прожил в Милане целый месяц и тогда только собрался в первый раз взглянуть на него с высоты собора. Солнце горело на его ослепительно белой крыше, на которой, словно на обширной мраморной площади, возвышались, будто отдельные церкви и капеллы, башни собора. Глубоко, глубоко внизу раскинулся Милан, а вокруг взору моему открывались всё новые и новые статуи, которых не видно было снизу, с улицы. Я достиг самой высшей точки и остановился у мощной статуи Христа, венчающей всё здание. На север виднелись высокие тёмные Альпы, на юг низкие бледно-голубые Аппенины, а между теми и другими расстилалась безграничная зелёная равнина. Я обратил взор на восток, где лежала Венеция. По направлению к ней тянулась в поднебесьи длинною лентой стая перелётных птиц. Я вспомнил оставленных мною там дорогих мне людей: Поджио, Розу, Марию, и мною овладела такая тоска! Мне вспомнился рассказ, слышанный мною в детстве, когда я с матушкой, Мариучией и Анджелиной возвращался с прогулки на озеро Неми. Анджелина рассказывала нам о бедной Терезе из Олевано, которая изводилась с тоски по Джузеппе, ушедшем на север за горы; старая Фульвия положила в горшок разных трав и поставила снадобье на огонь; оно закипело, и Джузеппе охватила такая тоска по родине, что он без оглядки, без отдыха, не останавливаясь нигде ни днём, ни ночью, заспешил домой, где кипело снадобье из трав с локонами волос его и Терезы. Я тоже чувствовал неодолимое беспокойство и странную тоску, но то не была тоска по родине, — Венеция, ведь, не была моею родиной! Мне стало настолько не по себе, что я поспешил спуститься вниз. Дома я нашёл письмо от Поджио. Наконец-то! Оказывалось, что он уже писал мне раз, но письмо не дошло до меня. В Венеции было по-прежнему весело, только Мария была серьёзно больна; боя-
