и туда,—пріятельница ея умерла. Я постоянно видѣлъ старую дѣву въ ея коморкѣ одну-одинешеньку. Лѣтомъ окно коморки было заставлено чудесными цвѣтами, а зимою на немъ красовалось донышко отъ старой шляпы, въ которомъ зеленѣлъ крессъ-салатъ. Весь послѣдній мѣсяцъ старушка уже не присаживалась къ окошку, но я зналъ, что она еще жива: я бы увидѣлъ, какъ она отправилась въ тотъ «дальній путь», о которомъ такъ часто бесѣдовала съ своей пріятельницей. «Да!» говаривала она тогда: «по смерти мнѣ предстоитъ такой путь, какого я не сдѣлала за всю свою жизнь! Наша семейная могила въ шести миляхъ отъ города; меня отвезутъ туда и положатъ рядомъ съ моими родными!..» Вчера вечеромъ я увидѣлъ передъ домомъ телѣгу; скоро изъ дома вынесли и поставили на нее гробъ; значитъ, старая дѣва умерла! Гробъ прикрыли рогожами, и телѣга тронулась. Въ гробу тихо спала старая дѣва. Во весь послѣдній годъ своей жизни она ни разу не переступила порога своей коморки, а вотъ теперь послѣ смерти отправилась въ дальній путь! Телѣга направилась за городъ, да еще вскачь, словно везла кого на гулянье, а очутившись за городомъ, парень погналъ лошадей еще шибче, то и дѣло боязливо оглядываясь назадъ. Право, кажется, онъ трусилъ: а вдругъ, дескать, покойница-то встала, да сидитъ теперь въ своемъ желтомъ атласномъ салопѣ на крышкѣ гроба?! Вотъ почему онъ такъ безразсудно и гналъ лошадей, не отпуская въ то же время поводій, такъ что удила покрылись пѣною. Лошади были молодыя, горячія; заяцъ перебѣжалъ дорогу, и онѣ понесли. Тихая скромная старушка, едва бродившая и у себя-то по коморкѣ, мчалась теперь во всю прыть черезъ пни и кочки. Наконецъ, обернутый рогожею гробъ такъ подпрыгнулъ, что выскочилъ изъ телѣги и остался лежать на дорогѣ, а телѣги, парня и лошадей и слѣдъ простылъ. Сыпля звонкія трели, взвился съ поля жаворонокъ, пропѣлъ надъ гробомъ свою утреннюю пѣсенку, потомъ сѣлъ на него и принялся теребить клювомъ рогожу, словно желая сорвать съ кокона оболочку. Затѣмъ птичка опять взвилась къ небу съ звонкою пѣсенкою, а я спрятался за румяныя утреннія облачка».
и туда, — приятельница её умерла. Я постоянно видел старую деву в её каморке одну-одинёшеньку. Летом окно каморки было заставлено чудесными цветами, а зимою на нём красовалось донышко от старой шляпы, в котором зеленел кресс-салат. Весь последний месяц старушка уже не присаживалась к окошку, но я знал, что она ещё жива: я бы увидел, как она отправилась в тот «дальний путь», о котором так часто беседовала со своей приятельницей. «Да!» — говаривала она тогда: «по смерти мне предстоит такой путь, какого я не сделала за всю свою жизнь! Наша семейная могила в шести милях от города; меня отвезут туда и положат рядом с моими родными!..» Вчера вечером я увидел перед домом телегу; скоро из дома вынесли и поставили на неё гроб; значит, старая дева умерла! Гроб прикрыли рогожами, и телега тронулась. В гробу тихо спала старая дева. Во весь последний год своей жизни она ни разу не переступила порога своей каморки, а вот теперь после смерти отправилась в дальний путь! Телега направилась за город, да ещё вскачь, словно везла кого на гулянье, а очутившись за городом, парень погнал лошадей ещё шибче, то и дело боязливо оглядываясь назад. Право, кажется, он трусил: а вдруг, дескать, покойница-то встала, да сидит теперь в своём жёлтом атласном салопе на крышке гроба?! Вот почему он так безрассудно и гнал лошадей, не отпуская в то же время поводий, так что удила покрылись пеною. Лошади были молодые, горячие; заяц перебежал дорогу, и они понесли. Тихая скромная старушка, едва бродившая и у себя-то по каморке, мчалась теперь во всю прыть через пни и кочки. Наконец, обёрнутый рогожею гроб так подпрыгнул, что выскочил из телеги и остался лежать на дороге, а телеги, парня и лошадей и след простыл. Сыпля звонкие трели, взвился с поля жаворонок, пропел над гробом свою утреннюю песенку, потом сел на него и принялся теребить клювом рогожу, словно желая сорвать с кокона оболочку. Затем птичка опять взвилась к небу с звонкою песенкою, а я спрятался за румяные утренние облачка».
«Былъ свадебный пиръ!» разсказывалъ мѣсяцъ. «Пропѣли заздравныя пѣсни, осушили заздравные кубки, и гости оставили богатые покои. Было уже за полночь. Матери поцѣловали молодыхъ, и они остались одни. Оконныя занавѣси были задернуты не совсѣмъ плотно, и я могъ заглянуть къ нимъ. Въ уютной опочивальнѣ горѣла лампа. «Слава Богу! Наконецъ-то всѣ разошлись!» сказалъ мужъ, покрывая поцѣлуями руки и губки жены. А она улыбалась ему сквозь слезы, покоясь на его груди и вся трепеща отъ волненія, какъ цвѣтокъ лотоса на зыбкой поверхности потока. Полились тихія задушевныя рѣчи… «Спи съ Богомъ!» наконецъ сказалъ онъ, но она
«Был свадебный пир!» — рассказывал месяц. «Пропели заздравные песни, осушили заздравные кубки, и гости оставили богатые покои. Было уже за полночь. Матери поцеловали молодых, и они остались одни. Оконные занавеси были задёрнуты не совсем плотно, и я мог заглянуть к ним. В уютной опочивальне горела лампа. «Слава Богу! Наконец-то все разошлись!» — сказал муж, покрывая поцелуями руки и губки жены. А она улыбалась ему сквозь слёзы, покоясь на его груди и вся трепеща от волнения, как цветок лотоса на зыбкой поверхности потока. Полились тихие задушевные речи… «Спи с Богом!» — наконец сказал он, но она
