онѣ какъ будто дышатъ; лучи мои облобызали ихъ мимоходомъ и остановились на колоссальномъ изображеніи бога рѣки Нила. Облокотясь на сфинкса, онъ лежитъ, погруженный въ думы—въ думы о минувшихъ вѣкахъ; вокругъ него рѣзвятся и заигрываютъ съ крокодилами амурчики; изъ рога изобилія тоже выглядываетъ на величественнаго серьезнаго бога крошечный амурчикъ, живое изображеніе мальчугана, возившагося съ прялкой. Тѣ же самыя черты! Какъ живой, стоитъ здѣсь этотъ мраморный ребенокъ, а между тѣмъ колесо времени обернулось вокругъ своей оси тысячи и тысячи разъ съ той минуты, какъ онъ возсталъ изъ мраморной глыбы. И это огромное колесо должно было обернуться еще столько же разъ, сколько обернулось колесо прялки, прежде чѣмъ вѣкъ создалъ другихъ боговъ, подобныхъ Ватиканскимъ.
«Вотъ и минули эти годы!» продолжалъ мѣсяцъ. «Я плылъ надъ заливомъ у восточнаго берега Зеландіи. Тамъ тянутся чудные лѣса, высокіе холмы, и лежитъ старая усадьба, обнесенная красными кирпичными стѣнами; въ рвахъ, наполненныхъ водою, плаваютъ лебеди. Неподалеку, въ тѣни яблонь, ютится торговый городокъ съ высокой колокольней. По зеркальной глади залива плыветъ цѣлая флотилія лодокъ; на всѣхъ мелькаютъ огоньки, но ихъ зажгли не для ловли угрей, а ради праздника! Съ лодокъ раздается музыка, вотъ грянула и пѣсня. Въ одной изъ лодокъ стоитъ самъ виновникъ торжества—рослый, крѣпкій голубоглазый и сѣдовласый старикъ въ широкомъ плащѣ. Я сразу узналъ его и вспомнилъ и мраморныхъ боговъ Ватикана и бѣдную коморку,—если не ошибаюсь въ Зеленой улицѣ—гдѣ сидѣлъ за прялкой въ своей куцой рубашонкѣ маленькій Бертель. Колесо времени обернулось положенное число разъ, и изъ мрамора возстали новые боги. Съ лодокъ гремѣло «ура», ура въ честь Бертеля Торвальдсена!»
они как будто дышат; лучи мои облобызали их мимоходом и остановились на колоссальном изображении бога реки Нила. Облокотясь на сфинкса, он лежит, погружённый в думы — в думы о минувших веках; вокруг него резвятся и заигрывают с крокодилами амурчики; из рога изобилия тоже выглядывает на величественного серьёзного бога крошечный амурчик, живое изображение мальчугана, возившегося с прялкой. Те же самые черты! Как живой, стоит здесь этот мраморный ребёнок, а между тем колесо времени обернулось вокруг своей оси тысячи и тысячи раз с той минуты, как он восстал из мраморной глыбы. И это огромное колесо должно было обернуться ещё столько же раз, сколько обернулось колесо прялки, прежде чем век создал других богов, подобных Ватиканским.
«Вот и минули эти годы!» — продолжал месяц. «Я плыл над заливом у восточного берега Зеландии. Там тянутся чудные леса, высокие холмы, и лежит старая усадьба, обнесённая красными кирпичными стенами; в рвах, наполненных водою, плавают лебеди. Неподалеку, в тени яблонь, ютится торговый городок с высокой колокольней. По зеркальной глади залива плывёт целая флотилия лодок; на всех мелькают огоньки, но их зажгли не для ловли угрей, а ради праздника! С лодок раздаётся музыка, вот грянула и песня. В одной из лодок стоит сам виновник торжества — рослый, крепкий голубоглазый и седовласый старик в широком плаще. Я сразу узнал его и вспомнил и мраморных богов Ватикана и бедную каморку, — если не ошибаюсь в Зелёной улице — где сидел за прялкой в своей куцой рубашонке маленький Бертель. Колесо времени обернулось положенное число раз, и из мрамора восстали новые боги. С лодок гремело «ура», ура в честь Бертеля Торвальдсена!»
«Я поведу тебя сейчасъ во Франкфуртъ!» сказалъ мѣсяцъ. «Тамъ есть одинъ домъ, на которомъ подолгу покоятся мои лучи. Это не тотъ домъ, гдѣ родился Гёте, и не старинная ратуша съ рѣшетчатыми окнами, въ которыя еще глядятъ рогатыя головы быковъ, зажаренныхъ для народа въ день коронаціи императора. Нѣтъ, домъ, о которомъ я говорю, простой домъ, выкрашенный въ зеленую краску. Стоитъ онъ на углу узкой Еврейской улицы; это домъ Ротшильдовъ. Я глядѣлъ разъ въ открытую входную дверь; лѣстница была ярко освѣщена; по ступенямъ стояли слуги; они держали въ рукахъ массивные серебряные канделябры съ зажженными свѣчами и провожали низкими поклонами старуху, которую несли внизъ по лѣстницѣ въ креслѣ. Хозяинъ дома стоялъ у входа съ непокрытой головой и почтительно поцѣловалъ на прощанье руку старухи. Это была его мать.
«Я поведу тебя сейчас во Франкфурт!» — сказал месяц. «Там есть один дом, на котором подолгу покоятся мои лучи. Это не тот дом, где родился Гёте, и не старинная ратуша с решётчатыми окнами, в которые ещё глядят рогатые головы быков, зажаренных для народа в день коронации императора. Нет, дом, о котором я говорю, простой дом, выкрашенный в зелёную краску. Стоит он на углу узкой Еврейской улицы; это дом Ротшильдов. Я глядел раз в открытую входную дверь; лестница была ярко освещена; по ступеням стояли слуги; они держали в руках массивные серебряные канделябры с зажжёнными свечами и провожали низкими поклонами старуху, которую несли вниз по лестнице в кресле. Хозяин дома стоял у входа с непокрытой головой и почтительно поцеловал на прощанье руку старухи. Это была его мать.
