ступилъ легкій румянецъ. Опять настала тишина; всѣ чутко прислушивались къ глубоко обдуманной, прекрасной передачѣ ею речитатива.
— Антоніо!—вполголоса воскликнулъ Бернардо и схватилъ меня за руку:—Это она!.. Или я съ ума сошелъ, или это она, моя упорхнувшая птичка!.. Да, да, я не могу ошибаться! И голосъ ея! Я слишкомъ хорошо помню его!
— О комъ ты говоришь? Кто она?—спросилъ я.
— Еврейка изъ Гэто!—отвѣтилъ онъ.—И въ то же время это просто невозможно! Не можетъ быть, чтобы это была она!..
Онъ умолкъ и весь ушелъ въ созерцаніе дивной красавицы. Она пѣла о своемъ счастьи, о своей любви. Вся душа ея выливалась въ этихъ звукахъ; на ихъ крылахъ возносилось къ небу вырывавшееся изъ ея груди глубокое чистое чувство. Какая-то сладкая грусть охватила меня; эти звуки какъ будто выманили изъ глубины моей души какія-то давно похороненныя въ ней воспоминанія, и я готовъ былъ воскликнуть вмѣстѣ съ Бернардо: «Это она!» Да, событіе, о которомъ я столько лѣтъ и не думалъ и не вспоминалъ, вдругъ воскресло предо мною съ необыкновенной живостью и яркостью: я вспомнилъ церковное торжество въ церкви Арачели, мою рождественскую проповѣдь и стройную, прелестную дѣвочку съ удивительно нѣжнымъ, чистымъ голоскомъ, похитившую у меня пальму первенства. Чѣмъ больше смотрѣлъ я на пѣвицу и слушалъ ее, тѣмъ увѣреннѣе твердилъ себѣ: «Это она, она!»
А когда затѣмъ Эней объявилъ ей, что уѣзжаетъ, что они, вѣдь, не мужъ и жена—какъ поразительно выразила она въ своей аріи произошедшій въ душѣ ея переворотъ—отчаянье, боль, бѣшенство! Звуки вздымались, словно волны морскія, бросаемыя бурею къ облакамъ. Какъ высказать, какъ передать словами мои тогдашнія чувства? Въ этихъ звукахъ открылся для меня цѣлый міръ, но они какъ будто исходили не изъ человѣческой груди, и мысль моя искала пріурочить ихъ къ какому-нибудь подходящему живому образу. Да, такъ поетъ лебедь, влагающій въ свою пѣсню всю свою жизнь и то разсѣкающій своими широкими, свѣтлыми крыльями волны эфира, то погружающійся въ глубину моря, чтобы затѣмъ снова вознестись къ небу!
Взрывъ рукоплесканій огласилъ залу; раздались вызовы: «Аннунціата! Аннунціата!» И ей пришлось выходить и кланяться восхищенной толпѣ безъ конца.
И все же эта арія уступала дуэту второго дѣйствія, когда Дидона умоляетъ Энея не уѣзжать такъ поспѣшно, не покидать царицу, «оскорбившую ради него, Ливійское племя и князей Африканскихъ, пренебрегшую своею скромностью, своимъ добрымъ именемъ». «Я, вѣдь, не посылала кораблей подъ стѣны Трои, я не оскорбляла памяти и праха Анхиза!»
ступил лёгкий румянец. Опять настала тишина; все чутко прислушивались к глубоко обдуманной, прекрасной передаче ею речитатива.
— Антонио! — вполголоса воскликнул Бернардо и схватил меня за руку: — Это она!.. Или я с ума сошёл, или это она, моя упорхнувшая птичка!.. Да, да, я не могу ошибаться! И голос её! Я слишком хорошо помню его!
— О ком ты говоришь? Кто она? — спросил я.
— Еврейка из Гэто! — ответил он. — И в то же время это просто невозможно! Не может быть, чтобы это была она!..
Он умолк и весь ушёл в созерцание дивной красавицы. Она пела о своём счастьи, о своей любви. Вся душа её выливалась в этих звуках; на их крылах возносилось к небу вырывавшееся из её груди глубокое чистое чувство. Какая-то сладкая грусть охватила меня; эти звуки как будто выманили из глубины моей души какие-то давно похороненные в ней воспоминания, и я готов был воскликнуть вместе с Бернардо: «Это она!» Да, событие, о котором я столько лет и не думал и не вспоминал, вдруг воскресло предо мною с необыкновенной живостью и яркостью: я вспомнил церковное торжество в церкви Арачели, мою рождественскую проповедь и стройную, прелестную девочку с удивительно нежным, чистым голоском, похитившую у меня пальму первенства. Чем больше смотрел я на певицу и слушал её, тем увереннее твердил себе: «Это она, она!»
А когда затем Эней объявил ей, что уезжает, что они, ведь, не муж и жена — как поразительно выразила она в своей арии произошедший в душе её переворот — отчаянье, боль, бешенство! Звуки вздымались, словно волны морские, бросаемые бурею к облакам. Как высказать, как передать словами мои тогдашние чувства? В этих звуках открылся для меня целый мир, но они как будто исходили не из человеческой груди, и мысль моя искала приурочить их к какому-нибудь подходящему живому образу. Да, так поёт лебедь, влагающий в свою песню всю свою жизнь и то рассекающий своими широкими, светлыми крыльями волны эфира, то погружающийся в глубину моря, чтобы затем снова вознестись к небу!
Взрыв рукоплесканий огласил залу; раздались вызовы: «Аннунциата! Аннунциата!» И ей пришлось выходить и кланяться восхищённой толпе без конца.
И всё же эта ария уступала дуэту второго действия, когда Дидона умоляет Энея не уезжать так поспешно, не покидать царицу, «оскорбившую ради него, Ливийское племя и князей Африканских, пренебрегшую своею скромностью, своим добрым именем». «Я, ведь, не посылала кораблей под стены Трои, я не оскорбляла памяти и праха Анхиза!»
