— А я? — сказала она. — Даже тогда… — она остановилась и опять продолжала, рѣшительно глядя на него своими правдивыми глазами, — даже тогда, когда я оттолкнула отъ себя свое счастіе. Я любила всегда васъ одного, но я была увлечена. Я должна сказать… Вы можете забыть это?
— Можетъ быть это къ лучшему. Вы мнѣ должны простить многое. Я долженъ сказать вамъ…
Это было одно изъ того, что онъ рѣшилъ сказать ей. Онъ рѣшился сказать ей съ первыхъ же дней двѣ вещи: то, что онъ не такъ чистъ, какъ она, и другое — что онъ невѣрующій. Это было мучительно, но онъ считалъ, что долженъ сказать и то и другое.
— Нѣтъ, не теперь, послѣ! — сказалъ онъ.
— Хорошо, послѣ, но непремѣнно скажите. Я не боюсь ничего. Мнѣ нужно все знать. Теперь кончено.
Онъ досказалъ:
— Кончено то, что вы возьмете меня, какой бы я ни былъ… не откажетесь отъ меня? Да?
— Да, да.
Разговоръ ихъ былъ прерванъ mademoiselle Linon, которая, хотя и притворно, но нѣжно улыбаясь, пришла поздравить свою любимую воспитанницу. Еще она не вышла, какъ съ поздравленіемъ пришли слуги. Потомъ пріѣхали родные, и начался тотъ блаженный сумбуръ, изъ котораго Левинъ не выходилъ до другого дня своей свадьбы. Левину было постоянно неловко, скучно, но напряженіе счастія шло, все увеличиваясь. Онъ постоянно чувствовалъ, что отъ него требуется многое, чего онъ не знаетъ, и онъ дѣлалъ все, что ему говорили, и все это доставляло ему счастіе. Онъ думалъ, что его сватовство не будетъ имѣть ничего похожаго на другія, что обычныя условія сватовства испортятъ его особенное счастіе, но кончилось тѣмъ, что онъ дѣлалъ то же, что другіе, и счастіе его отъ этого только увеличивалось и дѣлалось болѣе и болѣе особеннымъ, не имѣвшимъ и не имѣющимъ ничего подобнаго.
