„Отецъ мой, не правда ль ужасно Душу живую имѣть? И не лучше-ль, скажи мнѣ, не лучше-ль Вѣчно пребыть безъ души?“ Она замолчала, уставивъ Острый, разстроенный взоръ на священника. Всѣ поднялися Съ мѣста, какъ будто дичася ея. Не дождавшись отвѣта, Съ тяжкимъ вздохомъ она продолжала: „великое бремя, Страшное бремя—душа! При одномъ ужь ея ожиданьи Грусть и тоска терзаютъ меня; а донынѣ мнѣ было Такъ легко, такъ свободно“. Она опять зарыдала, Скрыла въ ладони лицо и, свою опустивши головку, Плакала горько, а свѣтлыя кудри, скатясь на прекрасный Лобъ и на жаркія щеки, повисли густымъ покрываломъ.
Да тяжело носить въ груди живую душу,—но „горе тому“,— говорить великій идеалистъ Бѣлинскій, „кто, увлеченный одною внѣшностью, дѣлается и самъ внѣшнимъ человѣкомъ: нѣтъ въ немъ ни глубокихъ нравственныхъ началъ, ни вѣрнаго взгляда на дѣйствительность: внутри его и холодной сухо, и жестоко; онъ не можетъ любить: онъ гражданинъ, онъ воинъ, онъ купецъ, онъ все, что хотите, но онъ никогда не человѣкъ, и вы никогда ему не ввѣритесь, не будете его другомъ, не откроете ему никакого внутренняго человѣческаго чувства, боясь опрофанировать его“.
Но вотъ Ундина получила душу—и страхъ ея исчезъ, и она просвѣтлѣла, она измѣнилась—и все, что въ ней было такъ легко и поверхностно, теперь стало серьезнымъ и глубокимъ, сердечнымъ. Она обняла своихъ стариковъ, названныхъ родителей, „и то, что сказала имъ, Было такъ полно души, такъ было ихъ слуху Ново и такъ далеко отъ всего, что прежде плѣняло Въ ней, не касаясь до сердца; что оба они зарыдавши, Стали молиться вслухъ и ее называли йебеснымъ Ангеломъ…
Съ этихъ поръ Ундиной овладѣла глубокая, вѣчная, самоот-
