семнадцати и двадцати лѣтъ, побѣжали за ружьями; а такъ какъ на меня никто не обращалъ вниманія, то и я, схвативъ садовый корабинь, приготовился слѣдовать за экспедиціей.
Мы тронулись въ путь немедленно. Отецъ и дядя шли впереди вмѣстѣ съ Баптистомъ, который несъ фонарь. Братья мои, Жакъ и Поль, слѣдовали за ними, а позади всѣхъ шагалъ я, несмотря на уговоры матери, оставшейся съ сестрой и кузинами на порогѣ дома.
Снѣгъ опять пошелъ уже съ часъ тому назадъ и покрылъ деревья. Сосны сгибались подъ тяжестью мокрой одежды и казались бѣлыми пирамидами, огромными головами сахару; болѣе легкіе кусты стояли блѣдные въ тѣни, едва замѣтные сквозь сѣрую занавѣсъ мелкихъ и частыхъ хлопьевъ. Шелъ такой густой снѣгъ, что ничего не было видно на десять шаговъ, но фонарь ярко освѣщалъ пространство впереди насъ. Когда мы опустились на витую лѣстницу, продѣланную въ стѣнѣ, мнѣ дѣйствительно стало страшно. Мнѣ все казалось, что сзади меня кто-то идетъ, что меня сейчасъ схватятъ за плечи и унесутъ. Я охотно вернулся бы, но боялся возвращаться садомъ.
Я слышалъ, какъ отворили дверь и какъ дядя началъ браниться: — „Опять ушелъ! Если я замѣчу хоть тѣнь его, то клянусь — я не промахнусь въ этого“… Страшно было видѣть или скорѣе чувствовать долину потому, что на самомъ дѣлѣ ее не было видно. Видна была только завѣса безконечнаго снѣга и вверху, и внизу, и прямо, и справа, и слѣва, словомъ — всюду.
Дядя продолжалъ: — „Слышите, собака воетъ опять, я покажу ей какъ стрѣляютъ и по крайней мѣрѣ это будет сдѣлано“. Мой отецъ, по добродушію своему, возразилъ: — „Лучше сходить за ней; несчастное животное голодно, оно
