заскучалъ, а его жены проплакали свои глаза... Кто-то попортилъ солнце Хантыгая, и оно скрылось за тучу.
Ханъ опять нахмурился и велѣлъ привѣсти хакима Бай-Сугды, а красавица Джетъ помѣстилась подъ шелковой занавѣской. Когда старый хакимъ, съ длинной сѣдой бородой, вошелъ въ палатку, дѣвушка тихо заиграла на золотой арфѣ и запѣла самую лучшую пѣсню, какую только когда-нибудь сложилъ Бай-Сугды:
Алой розой смѣхъ твой запергь,
Соловьиной пѣсни трепеть
На груди твоей таится...
Никто въ цѣломъ Хантыгаѣ не умѣлъ пѣть лучше Джетъ, и всѣ лица повеселѣли, а Бурунъ-ханъ посмотрѣлъ на хакима съ улыбкой. Улыбнулись и мурзы, и беки, и шейхи, и тайши, и князьки, какъ живее зеркало Бурунъ-хана. Одинъ хакимъ Бай-Сугды стоялъ передъ ханомъ, опустивъ глаза, и на сѣдыхъ рѣсницахъ нависли слезы.
— Хакимъ Бай-Сугды, лебедь Хантыгая, что сдѣлалось съ тобой?— спросилъ Бурунъ-ханъ.—Никто тебя не видитъ... Можетъ-быть, у тебя есть какое-нибудь горе? Можетъ-быть, износилось твое платье? Можетъ-быть, твои стада постигло несчастье? Можеть-быть, наконецъ, ты недоволенъ мной?
Поднялъ голову хакимъ Бай-Сугды и сказалъ: — Всѣмъ я доволѳнъ, Бурунъ-ханъ, и все у меня есть, даже больше, чѣмъ нужно одному человѣку... Я, какъ пылинка въ солнечномъ лучѣ, купаюсь въ твоей милости.
— Можетъ-быть, похолодѣло твое сердце, хакимъ Бай-Сугды, и нужна новая пара газелъихъ глазъ, чтобы воскресить въ немъ молодую радость?.. — О, Бурунъ-ханъ, у меня семь женъ, семь красавицъ, и мнѣ достаточно молодыхъ радостей,—съ горькой усмѣшкой отвѣтилъ сѣдой хакимъ. — Что же тебѣ нужно, Бай-Сугды? Проси все—и все сдѣлаю для тебя... Ты выше меня, потому что я сейчасъ ханъ, а завтра меня съѣдятъ черви, а ты умрешь—послѣ тебя останутся живыя чудныя пѣсни... Хановъ много, а хакимъ Бай-Сугды—одинъ.
— Бурунъ-ханъ, у меня есть къ тебѣ проеьба: пусть красавица Джетъ не поетъ больше моихъ пѣсенъ... И пусть другія дѣвушки ихъ позабудутъ.
Когда птица поетъ беззаботно, сидя на вѣткѣ, она не предчувствуетъ близкой бѣды, не видитъ бѣды, не видитъ коршуна, который ее схватитъ. Моя зима пришла, а коршунъ уже летаетъ надъ моей головой, и я чувствую, какъ вѣютъ его крылья...
— Неужели ты, мудрѣйшій изъ людей, испугался смерти?
— Нѣтъ, ханъ, не смерти я боюсь, а того, зачѣмъ я жилъ такъ долго... Мое сладкое безумство пѣло пѣсни, а ненасытное сердце искало новыхъ радостей. Но теперь нѣтъ больше пѣсенъ... Давно я углубился въ ученыя книги въ это море мудрости, и чѣмъ дальше углубляюсь въ нихъ, тѣмъ сильнѣе чувствую, сколько зла я надѣлалъ своими пѣснями. Я обманывалъ ихъ сладкимъ голосомъ и молодыхъ и старыхъ людей, я сулилъ имъ никогда не существовавшія радости, я усыплялъ душу запахомъ розъ, а вся наша жизнь только колеблющаяся тѣмь промелькнувшей птицы... Горя, несчастій, нужды и болѣзней цѣлыя моря, а я утѣшалъ и себя и другихъ одной каплей сладкой отравы. Мои пѣсни теперь на меня нагоняютъ тоску. Бурунъ-ханъ, чѣмъ больше читаю я мудрыя книги, тѣмъ силънѣе вижу собственное безумство... Отпусти меня, ханъ! Я пойду въ другія государства и найду ведикихъ по-
