— Что съ тобой, Вѣра? Ты плакала? Да ты отъ слезъ вся разбухла. Наказана?
Я вспыхнула.
— Совсѣмъ напротивъ.
— А что напротивъ наказанія? Награда? Ну, до этого доживемъ-ли? Спросимъ, спросимъ за обѣдомъ Эмилію Львовну!
У, какъ ненавижу я эту Эмилію Львовну, лѣнтяйку. Она только уроки музыки давать пріѣхала въ деревню и со скуки злится, и нотами швыряется мнѣ въ лицо!
Но о нихъ и о немъ говорить брату не хочется. И боязно смолчать: не повѣритъ онъ все-таки, т. е. все-таки станетъ вѣрить, что наказана. Стыдъ! Стыдъ! И добрый онъ сегодня, хотя и дразнится, такъ непріятно, какъ всегда, и голосъ ласковый, и самъ сталъ весь похожъ на маму.
— Васенька, это головастики.
И снова плачу и расказываю про нихъ и про него, — чудовище.
Вася внимательно слушаетъ меня, одной ногой опираясь въ дно лодки, закинувъ другую на высокій край пристаньки. Потомъ молчитъ довольно долго.
И вдругъ очень твердо:
— Это природа, Вѣра.
Недоумѣваю.
— Что с тобой, Вера? Ты плакала? Да ты от слез вся разбухла. Наказана?
Я вспыхнула.
— Совсем напротив.
— А что напротив наказания? Награда? Ну, до этого доживем ли? Спросим, спросим за обедом Эмилию Львовну!
У, как ненавижу я эту Эмилию Львовну, лентяйку. Она только уроки музыки давать приехала в деревню и со скуки злится, и нотами швыряется мне в лицо!
Но о них и о нём говорить брату не хочется. И боязно смолчать: не поверит он всё-таки, т. е. всё-таки станет верить, что наказана. Стыд! Стыд! И добрый он сегодня, хотя и дразнится, так неприятно, как всегда, и голос ласковый, и сам стал весь похож на маму.
— Васенька, это головастики.
И снова плачу и расказываю про них и про него, — чудовище.
Вася внимательно слушает меня, одной ногой опираясь в дно лодки, закинув другую на высокий край пристаньки. Потом молчит довольно долго.
И вдруг очень твердо:
— Это природа, Вера.
Недоумеваю.
