сберечь его. Потомъ оборотясь ко мнѣ, сталъ говорить гораздо уже ласковѣе: «я отсылаю васъ въ вагенбургъ, для того чтобъ сохранить для отечества храбраго офицера на будущее время; черезъ нѣсколько лѣтъ, вы съ большею пользою можете употребить ту смѣлость, которая теперь будетъ стоить вамъ жизни, не принеся никакой выгоды.» Ахъ, что̀ мнѣ въ этихъ пустыхъ утѣшеніяхъ! Это одни слова, а сущность та, что я ѣду въ вагенбургъ. Я пошла къ Алкиду готовить его въ этотъ постыдный путь; обнявъ вѣрнаго товарища ратной жизни моей, я плакала отъ стыда и печали! Горячія слезы мои, падая на черную, гриву его, катились и скользили по вальтрапу. Вышемирскаго тоже отсылаютъ въ вагенбургъ. За что жъ его? онъ всегда на своемъ мѣстѣ; его нельзя укорить ни въ безразсудной смѣлости, ни въ неумѣстной жалости; онъ имѣетъ всю разсудительность и хладнокровіе зрѣлаго возраста.
Все готово! И вотъ началось наше погребальное шествіе: раненныя лошади, раненные люди, и мы двое, въ цвѣтѣ лѣтъ,
сберечь его». Потом, оборотясь ко мне, стал говорить гораздо уже ласковее: «Я отсылаю вас в вагенбург, для того чтоб сохранить для отечества храброго офицера на будущее время; через несколько лет вы с большею пользою можете употребить ту смелость, которая теперь будет стоить вам жизни, не принеся никакой выгоды». Ах, что мне в этих пустых утешениях! Это одни слова, а сущность та, что я еду в вагенбург. Я пошла к Алкиду готовить его в этот постыдный путь; обняв верного товарища ратной жизни моей, я плакала от стыда и печали! Горячие слезы мои, падая на черную, гриву его, катились и скользили по вальтрапу. Вышемирского тоже отсылают в вагенбург. За что ж его? он всегда на своем месте; его нельзя укорить ни в безрассудной смелости, ни в неуместной жалости; он имеет всю рассудительность и хладнокровие зрелого возраста.
Все готово! И вот началось наше погребальное шествие: раненые лошади, раненые люди и мы двое, в цвете лет,
