в божественном писании и ведаешь, как бог за гордость и ангелов свергнул с неба... Ну, посуди сам: пристало ли бы нам, митрополиту, писаться братом к святому патриарху? Да не будет. Но он волен, хоть и не должен, писаться так к нам, своим сынам, когда пожелает. Равно и мы можем так писать к вам, но не вы к нам, наши дети, разве только увлечетесь гордостию и будете без ума»[1].
Но это грубое письмо является еще очень мягким проявлением непомерной гордости Ионы: здесь митрополит все же вынужден был считаться и с саном своего корреспондента и особенно с тем, что епархия последнего находилась за русской границей, в пределах великого княжества Литовского, соединенного тогда с королевством польским и, следовательно, вне пределов московской светской власти, которая могла бы оказать митрополиту поддержку.
Совершенно иначе держал он себя с непосредственно подчиненным ему духовенством.
Пафнутий боровский, признанный впоследствии преподобным, долго не хотел называть Иону митрополитом, так как возведение последнего в этот сан произошло без согласия константинопольского патриарха, в ведении которого находилась тогда русская церковь.
Узнав об этом, Иона вызвал его к себе и начал спрашивать:
— Како съборная нашя завещаниа съблюдаеши ли, или попиравши, оплюваа?
Пафнутий отвечал:
— Негладосне и неподпадательно.
Тогда, рассказывает похвальное слово ПаФнутию, «митрополит би его жезлом своим и посла его в темницю, и повеле възложити нань юзы железны», где ПаФнутий и пробыл «время довольно», пока не смирился и не уступил митрополиту[2].
Кроме гордости, почти все русские иерархи страдали и «недугом сребролюбия», причем так обирали свою паству и духовенство, что последние должны были жаловаться на своих владык и великим князьям, и константинопольским патриархам и даже татарским ханам в Орду.
