скими языками и въ разговорѣ постоянно перемѣшивалъ ихъ, коверкая слова, можетъ-быть, нѣсколько умышленно, потому что въ каждомъ акробатѣ всегда сидитъ немного клоуна.
— Не знаете ли, гдѣ директоръ? — спросилъ Арбузовъ.
— Il est à l’écurie. Онъ ходилъ на конюшенъ, смотрѣлъ одинъ больной лошадь. Mais allons donc. Пойдемъ немножка. Я очень имѣю радъ васъ видѣть. Мой голюбушка? — вдругъ вопросительно сказалъ Антоніо, смѣясь самъ надъ своимъ произношеніемъ и продѣвая руку подъ локоть Арбузова. — Карашо, будьте здоровы, самоваръ, извочѝкъ, — скороговоркой добавилъ онъ, видя, что атлетъ улыбнулся.
У буфета они выпили по рюмкѣ коньяку и пожевали кусочки лимона, обмокнутаго въ сахаръ. Арбузовъ почувствовалъ, что послѣ вина у него въ животѣ стало сначала холодно, а потомъ тепло и пріятно. Но тотчасъ же у него закружилась голова, а по всему тѣлу разлилась какая-то сонная слабость.
— Oh, sans doute, — вы будетъ имѣть une victoire, — одна побѣда, — говорилъ Антоніо, быстро вертя между пальцевъ лѣвой руки палку и блестя изъ-подъ черныхъ усовъ бѣлыми, ровными, крупными зубами. — Вы такой brave homme, такой прекрасный и сильный борецъ. Я зналъ одинъ замѣчательный борецъ — онъ назывался Карлъ Абсъ… да, Карлъ Абсъ. И онъ теперь уже ist gestorben… онъ есть умеръ. О, хотя онъ былъ нѣмецъ, но онъ былъ великій профессоръ! И онъ однажды сказалъ: французскій борьба есть одна пустячокъ. И хорошій борецъ, ein guter Kämpfer, долженъ имѣть очень, очень мало: всего только сильный шея, какъ у одинъ буйволъ, весьма крѣпкій спина, какъ у носильщикъ, длинная рука съ твердымъ мускулъ und ein