— Пущай покидатъ бревнушки, пущай поразмечетъ. Поди собирай!
Но четверть, всетаки, выпили и завели пѣсни. Голоса неслись изъ-за рѣки нестройные, дикіе, разудалые, и къ нимъ примѣшивался плескъ и говоръ буйной рѣки.
— Важно поютъ!—сказалъ Тюлинъ съ восторгомъ и завистью.
Ивахину, кажется, пѣсня нравилась меньше. Онъ слушалъ безпокойно, и глаза его смотрѣли растерянно и тоскливо. Пѣсня шумѣла бурей и, казалось, не обѣщала ничего хорошаго.
— Много ли не додалъ вчера?—спросилъ Тюлинъ просто.
Ивахинъ почесался и, не отрывая безпокойнаго взгляда съ того мѣста, откуда неслись нестройные звуки, отвѣтилъ такъ же просто:
— Объ двухъ красныхъ спорились.
— Много же, мотри! Какъ бы, слушай, бока не намяли.
По лицу Ивахина было видно, что предположеніе не кажется ему невѣроятнымъ.
— Хошь бы плоты-те повыволокли,—сказалъ онъ съ глубокою тоской.
— Чать, выволокутъ,—успокоилъ Тюлинъ.
— Поговори имъ,—заискивающе сказалъ торговецъ.—Молъ, болѣ не приплескиватъ, назадъ, молъ, къ ночи пойдетъ.
Тюлинъ отвѣтилъ не сразу; взглядъ его приковался къ посудинѣ и, помолчавъ, онъ сказалъ сластолюбиво:
— Другую четверть волокешь?
— Другую.
— Споишь и третью. Перевезти, что-ль?
— Вези!
Лодка была на серединѣ, когда ее замѣтили съ того берега. Пѣсня сразу грянула еще сильнѣе, еще нестройнѣе, отражаясь отъ зеленой стѣны, крупнаго лѣса, къ которому вплоть подошла вырубка. Черезъ нѣсколько минутъ, однако, пѣсня прекратилась, и съ вырубки слышался только громкій и такой же нестройный говоръ. Вскорѣ Ивахинъ опять стрѣлой летѣлъ къ нашему берегу и опять устремился съ новою посудиной на ту сторону. Лицо у него было злое, но, всетаки, въ глазахъ проглядывала радость.
Къ закату солнца вся артель „убилась“ за ивахинскими плотами. Подъ звуки унылой дубинушки бревна выкатывали на берегъ и руками втаскивали на подъемы. Скоро весь ивахинскій лѣсъ высился въ клади на крутоярѣ, недоступный для шаловливой рѣки.
