больно до нестерпимости, а закроешь глаза, все еще пестрѣе и еще хуже рѣжетъ.
«Фу ты, что это такое!» — подумалъ себѣ дьяконъ и, проведя рукой по лицу, замѣтилъ, что ладонь его, двигаясь по кожѣ лица, шуршитъ и цѣпляется будто сукно по фланели. Вотъ минута забвенія, въ крови быстро прожгла огневая струя и, стукнувъ въ темя, отуманила память. Дьяконъ позабылъ, зачѣмъ онъ здѣсь и зачѣмъ тутъ этотъ Данилка стоитъ общипаннымъ цыпленкомъ и беззаботно разсказываетъ, какъ онъ пугалъ людей, какъ онъ щечился отъ нихъ всякою всячиной и какъ, наконецъ, нежданно-негаданно попался отцу дьякону.
— Ну, а разскажи же, — спрашиваетъ его опять Захарія: — разскажи, братецъ, какъ ты это у отца протоіерея вверхъ ногами по потолку ходилъ?
— Просто, батюшка, — отвѣчалъ Данилка: — я снялъ сапоги, вздѣлъ ихъ голенищами на палочку, да и клалъ по потолку слѣдочки.
— Ну, отпустите же его теперь, довольно вамъ его мучить, — неожиданно отозвался, моргая глазами, Ахилла.
На него оглянулись съ изумленіемъ.
— Что вы это говорите? какъ можно отпустить святотатца? — остановилъ его Граціанскій.
— Ну, какой тамъ еще святотатецъ? Это онъ съ голоду. Ей-Богу отпустите! Пусть онъ домой идетъ.
Граціанскій, не оборачиваясь къ Ахиллѣ, замѣтилъ, что его заступничество неумѣстно.
— Отчего же… за бѣднаго человѣка, который съ голоду… апостолы класы восторгали…
— Да что вы это? — строго повернулся протопопъ: — вы соціалистъ, что ли?
— Ну, какой тамъ «соціалистъ»! Святые апостолы, говорю вамъ, проходя полемъ, класы исторгали и ѣли. Вы, разумѣется, городскія іерейскія дѣти, этого не знаете, а мы, дѣти дьячковскія, въ училищѣ, бывало, сами съѣстное часто воровали. Нѣтъ, отпустите его, Христа ради, а то я его все равно вамъ не дамъ.
— Что вы, съ ума, что ли, сошли? Развѣ вы смѣете!..
Но дьякону эти послѣднія слова показались столь нестерпимо обидными, что онъ весь побагровѣлъ и, схвативъ на себя свой мокрый подрясникъ, вскричалъ:
