этакъ головку повернули и, вижу, изволили вскинуть на меня свои очи и на мнѣ ихъ и остановили.
— Ну! — крикнулъ, блѣднѣя, дьяконъ.
— Я взялъ да имъ поклонился.
Дьяконъ вздохнулъ и, сжавъ руку карлика, прошепталъ:
— Сказывай же, сдѣлай милость, скорѣе, не останавливайся!
— Они посмотрѣли на меня и изволятъ князю Голицыну говорить по-французски: «Ахъ, какой миніатюрный экземпляръ! — чей, любопытствуетъ, это такой?» Князь Голицынъ, вижу, въ затруднительности отвѣтить; а я, какъ французскую рѣчь могу понимать, самъ и отвѣчаю: «Госпожи Плодомасовой, ваше императорское величество». Государь обратился ко мнѣ и изволятъ меня спрашивать: «Какой вы націи?» — Вѣрноподданный, говорю, вашего императорскаго величества. «И русскій уроженецъ?» изволятъ спрашивать, а я опять отвѣчаю: — Изъ крестьянъ, говорю, вѣрноподданный вашего императорскаго величества. Императоръ и разсмѣялись. «Bravo! изволили пошутить, — bravo, mon petit sujet fidèle» и ручкой этакъ меня за голову къ себѣ и пожали.
Николай Аѳанасьевичъ понизилъ голосъ и сквозь тихую улыбку, какъ будто величайшую политическую тайну, шопотомъ добавилъ:
— Ручкой-то своею, знаете, взяли обняли, а здѣсь… непримѣтно для нихъ пуговочкой обшлага носъ-то мнѣ совсѣмъ чувствительно больно придавили.
— А ты же вѣдь ничего… не закричалъ? — спросилъ дьяконъ.
— Нѣтъ-съ, что́ вы, батюшка, что вы? Какъ же можно отъ ласкъ государя кричать? Я-съ, — заключилъ Николай Аѳанасьевичъ: — только какъ они выпустили меня, я поцѣловалъ ихъ ручку… что счастливъ и удостоенъ чести и только и всего моего разговора съ ихъ величествомъ было. А послѣ, разумѣется, какъ сняли меня изъ-подъ пальмы и повезли въ каретѣ домой, такъ вотъ тутъ ужъ я все плакалъ.
— Отчего же послѣ-то плакать? — спросилъ Ахилла.
— Да какъ же отчего? мало ли отчего-съ? Отъ умиленія чувствъ плачешь.
— Маленькій, а какъ чувствуетъ! — воскликнулъ въ восторгѣ Ахилла.
