LXIV ности. Синтаксисъ его—что-то совершенно невѣроятное, а слогъ безпрестанно впадаетъ въ изысканность и даже вы¬ чурность. Его стихотворенія требуютъ долгаго и вдумчиваго изученія. Его замыселъ нужно иногда высматривать, какъ папоротникъ въ Иванову ночь; правда, кто его подслѣдилъ и настигъ, тотъ открываетъ воистину неисчерпаемый кладъ художественныхъ наслажденій; но то, что оправдываетъ иной разъ въ глазахъ читателя недостатки изложенія у философовъ, не можетъ служить извиненіемъ художнику слова. Между тѣмъ музу Фета приходится почти только угадывать по его произведеніямъ, какъ Золушку по башмачку: во-первыхъ, это также трудно, какъ въ сказкѣ, а во-вторыхъ, только для принца этотъ башмачекъ служитъ достаточною, надежной, а главное — понятною примѣтою, залогомъ высокаго художественнаго наслажденія: для прочихъ онъ лишь хорошенькая бездѣлушка. Въ виду этого, вопреки площаднымъ сужденіямъ о великихъ, будто бы, достоинствахъ художественной формы Фета, позволительно утверждать, напротивъ, что превозносить форму Фета въ ущербъ сущности его поэзіи могутъ искренно только тѣ, кому послѣдняя недоступна. Характерно въ этомъ отношеніи, что всѣ хулители Фета начинали обыкновенно съ того, что «отдавали должное» его «умѣнью владѣть стихомъ» и т. д. Они этимъ сами свидѣтельствовали о степени своего критическаго пониманія. Наоборотъ, удивительно вѣрно сознавалъ свой недостатокъ Фетъ, чувствовавшій свой великій даръ и свое плохое умѣнье. О своей музѣ онъ говорилъ:
Цвѣты послѣдніе въ рукѣ ея дрожали,
Отрывистая рѣчь была полна печали,
