такъ хайло то держи, нечего въ колокола звонить, все же ему за семдесять лѣтъ; а не то, смотри самаго въ бараній рогъ сверну.”
И этотъ пьяный воръ, уличенный лабазникомъ, снова явился священнодѣйствовать, при томъ же старостѣ, который такъ утвердительно говорилъ мнѣ, что онъ укралъ “шкатунку,” съ тѣмъ же дьячкомъ на крылосѣ, у котораго теперь паки и паки въ карманѣ измѣряли скудельное время знаменитые часы, и все это при тѣхъ-же крестьянахъ.
Случилось это въ 1844 году, въ пятидесяти верстахъ отъ Москвы и я былъ всего этого свидѣтелемъ!
Что же тутъ удивительнаго если на призывъ отца Іоанна Духъ святой, какъ въ пѣсни Беранже не сойдетъ —
Какъ-же его не прогнали?
Мужъ церкви, скажутъ намъ мудрые православія, не можетъ быть подозрѣваемъ, какъ и Цезарева жена!
так хайло то держи, нечего в колокола звонить, всё же ему за семьдесять лет; а не то, смотри самого в бараний рог сверну».
И этот пьяный вор, уличённый лабазником, снова явился священнодействовать, при том же старосте, который так утвердительно говорил мне, что он украл «шкатунку», с тем же дьячком на крылосе, у которого теперь паки и паки в кармане измеряли скудельное время знаменитые часы, и всё это при тех же крестьянах.
Случилось это в 1844 году, в пятидесяти верстах от Москвы, и я был всего этого свидетелем!
Что же тут удивительного, если на призыв отца Иоанна Дух святой, как в песни Беранже не сойдёт —
Как же его не прогнали?
Муж церкви, скажут нам мудрые православия, не может быть подозреваем, как и Цезарева жена!
