дейскою дивизіею былъ выстроенъ каре, въ которомъ находились осужденные офицеры той дивизіи. Ихъ всего было три и четвертой особенно большой каре, въ которомъ заключались всѣ остальные, и между ними Михаилъ Лунинъ, которой по окончаніи чтенія сентенціи, обратясь ко всѣмъ прочимъ громко сказалъ: Messieurs la belle sentence doit étre arrosée — преспокойно исполнилъ сказанное. Прекрасно бы было еслибъ это увидѣлъ генералъ-адъютантъ Чернышевъ, командовавшій подъ камандою генералъ-губернатора Кутузова, этимъ парадомъ аутодафе, непреминувшій бы къ посланной съ фельдъ-егеремъ въ Царское Село запискѣ доноса объ нашемъ равнодушіи, непремѣнно упомянуть и объ выходкѣ Лунина. Михаилъ Ивановичъ Лунинъ, одна изъ тѣхъ личностей безъ страха, былъ любимъ и уважаемъ покойнымъ цесаревичемъ Константиномъ Павловичемъ. Послѣ уже 14 Декабря въ Варшавѣ, Лунинъ приходитъ проситься къ цесаревичу съѣздить на Силезскую границу поохотиться на медвѣдей. — “Но ты поѣдешь и не вернешься.” — “Честное слово, ваше высочество.” — “Скажи Курутѣ, чтобъ написалъ билетъ.” Курута не соглашается дать билетъ Лунину и бѣжитъ къ цесаревичу. “Помилуйте, ваше высочество, мы ждемъ съ часу на часъ, что изъ Петербурга пришлютъ за Лунинымъ, какъ это можно отпускать.” — “Послушай Курута, отвѣчаетъ цесаревичь, я не лягу спать съ Лунинымъ и не посовѣтую тебѣ лечь съ нимъ, онъ зарѣжетъ, но когда Лунинъ даетъ честное слово, онъ его сдержитъ.” И дѣйствительно Лунинъ возвратился въ Варшаву тогда, когда другія сутки изъ Петербурга его уже ждалъ фельдъегерь. Когда въ слѣдственной коммисіи стали допрашивать его, что онъ говорилъ объ истребленіи царской фамиліи, онъ отвѣчалъ, что никогда не говорилъ, но думалъ объ этомъ. Лунинъ говорилъ, что онъ непремѣнно пошлетъ двѣ тысячи рублей въ Римъ, чтобъ Папа торжественно отслужилъ панихиду по цесаревичѣ за то, что онъ приказалъ по взятіи его подъ арестъ кормить его гончихъ и борзыхъ. Надъ первымъ Якушкинымъ, профосъ палачь изломалъ надъ головою такъ шпагу, что всю ее окровавилъ. Александръ
дейскою дивизией был выстроен каре, в котором находились осуждённые офицеры той дивизии. Их всего было три и четвёртый особенно большой каре, в котором заключались все остальные, и между ними Михаил Лунин, который по окончании чтения сентенции, обратясь ко всем прочим громко сказал: «Messieurs la belle sentence doit étre arrosée» — преспокойно исполнил сказанное. Прекрасно бы было, если б это увидел генерал-адъютант Чернышев, командовавший под командой генерал-губернатора Кутузова, этим парадом аутодафе, непреминувший бы к посланной с фельдъегерем в Царское Село записке доноса о нашем равнодушии, непременно упомянуть и о выходке Лунина. Михаил Иванович Лунин, одна из тех личностей без страха, был любим и уважаем покойным цесаревичем Константином Павловичем. После уже 14 декабря в Варшаве, Лунин приходит проситься к цесаревичу съездить на Силезскую границу поохотиться на медведей. — «Но ты поедешь и не вернёшься». — «Честное слово, ваше высочество». — «Скажи Куруте, чтоб написал билет». Курута не соглашается дать билет Лунину и бежит к цесаревичу. «Помилуйте, ваше высочество, мы ждём с часу на час, что из Петербурга пришлют за Луниным, как это можно отпускать». — «Послушай, Курута, отвечает цесаревич, я не лягу спать с Луниным и не посоветую тебе лечь с ним, он зарежет, но когда Лунин даёт честное слово, он его сдержит». И действительно Лунин возвратился в Варшаву тогда, когда другие сутки из Петербурга его уже ждал фельдъегерь. Когда в следственной комисии стали допрашивать его, что он говорил об истреблении царской фамилии, он отвечал, что никогда не говорил, но думал об этом. Лунин говорил, что он непременно пошлёт две тысячи рублей в Рим, чтоб Папа торжественно отслужил панихиду по цесаревичу за то, что он приказал по взятии его под арест кормить его гончих и борзых. Над первым Якушкиным, профос палач изломал над головой так шпагу, что всю её окровавил. Александр
