звали съ собою нашихъ матросовъ, объясняя и на ломанномъ англійскомъ языкѣ и пантомимами: гдѣ можно хорошо выпить и весело провести время.
— Не слушай ихъ, братцы. Гони чертей въ шею!—посовѣтовалъ одинъ изъ матросовъ, бывавшій прежде въ Гонконгѣ. Кабаковъ, по здѣшнему баръ-румовъ, сколько угодно… Гляди! И безъ нихъ найдемъ. А то эти идолы еще Богъ знаетъ куда заведутъ… Одного нашего матросика, когда мы здѣсь стояли три года тому назадъ, тоже увели да и отпустили въ чемъ мать родила… Отшпарили его опосля на „конвертѣ“… Народецъ! Проваливай, желторожіе.
Совѣтъ стараго бывалаго матроса дѣйствуетъ. Услуги факторовъ отвергаются.
Взадъ и впередъ прохаживаются нѣсколько черезъ-чуръ набѣленныхъ и накрашенныхъ китаянокъ, неловко ступая своими маленькими изуродованными ногами. На рукахъ у этихъ дамъ кольца и мѣдные браслеты. Волосы чѣмъ-то смазаны. Онѣ поглядываютъ изъ подъ своихъ широкихъ бумажныхъ зонтовъ на пришлыхъ „люсіанъ“ и любезно улыбаются, кидая на нихъ взоры своихъ узкихъ глазъ.
— А вѣдь ничего себѣ китайскія бабы!—посмѣиваются матросы и въ свою очередь не безъ любопытства посматриваютъ на китаянокъ.
— Ишь шельмы, куражатся… похаживаютъ!
— Узкоглазыя, братцы.
— Хуже нашихъ-то россейскихъ…
— Супротивъ нашихъ дрянь.
— Не замай, не замай, мамзель!—сконфуженно говоритъ, отшатываясь отъ подошедшей китаянки, молодой матросикъ.
— Испужался, Михѣевъ?—смѣются матросы.
— Ишь вѣдь безстыжая!
— А ты ее по загривку!
Тутъ-же на пристани, къ услугамъ желающихъ,—паланкины. Около нихъ дремлютъ высокіе, рослые китайцы-носильщики съ обнаженными плечами и грудью. Они просыпаются и предлагаютъ за полъ-шилинга снести меня въ городъ.
Я отказываюсь.
— А не попробовать-ли въ паланкинѣ Максимъ Алексѣичъ?—обращается щеголеватый писарь Скобликовъ къ боцману.
