— Незнаю, насколько это важно; но думаю, что вамъ весьма скоро придется измѣнить мнѣніе не только относительно «челы» Могини, но и относительно весьма многаго.
— Къ несчастію, кажется, вы правы, — уныло проговорила она.
— Что же случилось и что вы уже знаете?
Но она все еще хваталась за послѣднія соломинки, а потому не рѣшалась говорить до срока.
— Теперь я еще должна молчать, не спрашивайте меня ни о чемъ, — объявила она.
— И вы меня покуда ни о чемъ не спрашивайте. Я вернусь мѣсяца черезъ два, самое бо̀льшее три, изъ Петербурга и къ тому времени у меня, надѣюсь, будетъ готово интересное сообщеніе для парижскихъ теософовъ.
На томъ мы и разстались. Пока я былъ въ Россіи, разыгралась самая возмутительная исторія, поднятая «жертвой» донъ-жуанскихъ наклонностей Могини. Впрочемъ эта «жертва», которую я видѣлъ, вовсе не имѣла видъ несчастной, убитой горемъ особы. Она оказалась весьма рѣшительной и чуть было не довела дѣла до суда. Но и безъ суда исторія вышла и громкой, и характерной, а Блаватская сыграла въ ней весьма скверную роль. Документы всего этого дѣла находятся въ моемъ распоряженіи; но оно такъ противно и полно такихъ циничныхъ подробностей, что я не могу на немъ остановиться. Я упомянулъ объ этомъ инцидентѣ лишь для того, чтобы показать — какого рода «святыхъ» представляли изъ себя избранные «челы» фантастическихъ махатмъ и проповѣдники теософическаго ученія.
Я еще въ Парижѣ и потомъ въ Петербургѣ сталъ получать отъ Блаватской письма. Она низачто не хотѣла признать, что наши сношенія покончены, что я навсегда простился съ нею. Къ тому же, обдумавъ все, происшедшее между нами, она, естественно, должна была добиваться моихъ отвѣтныхъ писемъ, чтобы, въ случаѣ чего, имѣть возможность говорить: «помилуйте, мы въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ, въ перепискѣ, вотъ его письма!»
Она разсчитывала на мою жалость къ больной и старой жен-
— Не знаю, насколько это важно; но думаю, что вам весьма скоро придется изменить мнение не только относительно «челы» Могини, но и относительно весьма многого.
— К несчастью, кажется, вы правы, — уныло проговорила она.
— Что же случилось и что вы уже знаете?
Но она все еще хваталась за последние соломинки, а потому не решалась говорить до срока.
— Теперь я еще должна молчать, не спрашивайте меня ни о чем, — объявила она.
— И вы меня покуда ни о чем не спрашивайте. Я вернусь месяца через два, самое большее три, из Петербурга и к тому времени у меня, надеюсь, будет готово интересное сообщение для парижских теософов.
На том мы и расстались. Пока я был в России, разыгралась самая возмутительная история, поднятая «жертвой» дон-жуанских наклонностей Могини. Впрочем эта «жертва», которую я видел, вовсе не имела вид несчастной, убитой горем особы. Она оказалась весьма решительной и чуть было не довела дела до суда. Но и без суда история вышла и громкой, и характерной, а Блаватская сыграла в ней весьма скверную роль. Документы всего этого дела находятся в моем распоряжении; но оно так противно и полно таких циничных подробностей, что я не могу на нем остановиться. Я упомянул об этом инциденте лишь для того, чтобы показать — какого рода «святых» представляли из себя избранные «челы» фантастических махатм и проповедники теософического учения.
Я еще в Париже и потом в Петербурге стал получать от Блаватской письма. Она ни за что не хотела признать, что наши сношения покончены, что я навсегда простился с нею. К тому же, обдумав все, происшедшее между нами, она, естественно, должна была добиваться моих ответных писем, чтобы в случае чего иметь возможность говорить: «Помилуйте, мы в самых лучших отношениях, в переписке, вот его письма!»
Она рассчитывала на мою жалость к больной и старой жен-
