ее со всѣхъ сторонъ и долженъ былъ рѣшить, что, въ виду важности дѣла, далѣе щадить ее нельзя, что это значило бы сдѣлаться, такъ сказать, ея косвеннымъ сообщникомъ.
Я никогда не скрывалъ и отъ самой Блаватской моихъ сомнѣній, подозрѣній и разслѣдованій ея «феноменовъ», что̀ видно изъ ея же собственноручныхъ, приводимыхъ мною въ «Изидѣ» писемъ. Я только имѣлъ наивность надѣяться, пока еще мало зналъ ее, что мнѣ удастся, въ концѣ-концовъ, отдалить ее отъ «теософической» дѣятельности и направить ея силы на чисто литературную почву. Былъ періодъ, когда это и дѣйствительно представлялось возможнымъ. Но внезапныя обстоятельства, — ея поспѣшный отъѣздъ въ Индію, — помѣшали этому.
Она знала, что я веду мое разслѣдованіе, но разсчитывала, что я, въ качествѣ соотечественника и друга, узнавъ все, не рѣшусь «выдать ее иностранцамъ» — по ея выраженію. Я не могъ, — подобно «Обществу Психическихъ Изслѣдованій», такъ же какъ и я глубоко заинтересованному «феноменами» и «истиной», — назначать коммиссій, комитетовъ, избирать «разслѣдователей на мѣстѣ». Я былъ одинъ — и поневолѣ заключалъ въ своемъ лицѣ и коммиссію, и разслѣдователя на мѣстѣ. Если бы мои «изслѣдованія дѣйствительности» привели къ иному результату, т. е. дали бы мнѣ доказательства, что Блаватская никого не обманывала и что ея «феномены» истинны — вѣдь я былъ бы ея первымъ защитникомъ, съ добытыми мною доказательствами въ рукахъ. А Блаватская и ея друзья и послѣдователи не находили бы достаточныхъ словъ для моего прославленія.
Но конечные результаты моего изслѣдованія, подтверждаемые документами, оказались ужасны для Блаватской: я убѣдился, что вся ея теософическая дѣятельность — обманъ, обманъ, и еще обманъ! Обращаюсь ко всѣмъ порядочнымъ людямъ и спрашиваю: что же мнѣ было дѣлать? могъ-ли я молчать передъ такъ или иначе заинтересованными въ дѣлѣ лицами, молчать и скрывать правду ради моихъ личныхъ отношеній къ Блаватской въ такомъ вовсе не личномъ, а общемъ дѣлѣ?!
Я далъ свои показанія для заинтересованныхъ лицъ — и сдѣлалъ это тогда же, въ началѣ 1886 года, открыто, въ Парижѣ, не послѣ смерти Блаватской, а при ея жизни, когда она была окружена друзьями. Я сдѣлалъ это и, не убоясь, подвергся «теософскому» мщенію.
Въ Россіи я молчалъ пока «заинтересованныхъ» не было или было мало. Поднимать это дѣло — значило бы обращать на него общее вниманіе. Я находилъ, что полезнѣе для нашего общества ждать пока кто нибудь не заговоритъ во всеуслышаніе объ этомъ грандіозномъ обманѣ какъ объ интересной своей новизною истинѣ, — и тѣмъ принудитъ меня, во исполненіе моего долга передъ обществомъ, къ отвѣту. Г-жа Желиховская заговорила во всеуслышаніе, измѣняя дѣйствительность до полной неузнаваемости — и я долженъ былъ прервать мое молчаніе. Обращавшимся же за всѣ эти годы прямо и словесно ко мнѣ — я всегда открывалъ правду.
ее со всех сторон и должен был решить, что, ввиду важности дела, далее щадить ее нельзя, что это значило бы сделаться, так сказать, ее косвенным сообщником.
Я никогда не скрывал и от самой Блаватской моих сомнений, подозрений и расследований ее «феноменов», что видно из ее же собственноручных, приводимых мною в «Изиде» писем. Я только имел наивность надеяться, пока еще мало знал ее, что мне удастся в конце концов отдалить ее от «теософической» деятельности и направить ее силы на чисто литературную почву. Был период, когда это и действительно представлялось возможным. Но внезапные обстоятельства, — ее поспешный отъезд в Индию, — помешали этому.
Она знала, что я веду мое расследование, но рассчитывала, что я в качестве соотечественника и друга, узнав все, не решусь «выдать ее иностранцам» — по ее выражению. Я не мог, — подобно «Обществу психических исследований», так же как и я глубоко заинтересованному «феноменами» и «истиной», — назначать комиссий, комитетов, избирать «расследователей на месте». Я был один — и поневоле заключал в своем лице и комиссию, и расследователя на месте. Если бы мои «исследования действительности» привели к иному результату, то есть дали бы мне доказательства, что Блаватская никого не обманывала и что ее «феномены» истинны — ведь я был бы ее первым защитником, с добытыми мною доказательствами в руках. А Блаватская и ее друзья и последователи не находили бы достаточных слов для моего прославления.
Но конечные результаты моего исследования, подтверждаемые документами, оказались ужасны для Блаватской: я убедился, что вся ее теософическая деятельность — обман, обман, и еще обман! Обращаюсь ко всем порядочным людям и спрашиваю: что же мне было делать? мог ли я молчать перед так или иначе заинтересованными в деле лицами, молчать и скрывать правду ради моих личных отношений к Блаватской в таком вовсе не личном, а общем деле?!
Я дал свои показания для заинтересованных лиц — и сделал это тогда же, в начале 1886 года, открыто, в Париже, не после смерти Блаватской, а при ее жизни, когда она была окружена друзьями. Я сделал это и, не убоясь, подвергся «теософскому» мщению.
В России я молчал, пока «заинтересованных» не было или было мало. Поднимать это дело — значило бы обращать на него общее внимание. Я находил, что полезнее для нашего общества ждать, пока кто-нибудь не заговорит во всеуслышание об этом грандиозном обмане как об интересной своей новизною истине — и тем принудит меня, во исполнение моего долга перед обществом, к ответу. Г-жа Желиховская заговорила во всеуслышание, изменяя действительность до полной неузнаваемости, — и я должен был прервать мое молчание. Обращавшимся же за все эти годы прямо и словесно ко мне — я всегда открывал правду.
