явленій, безъ глупыхъ рѣчей. Василій Ивановичъ ввелъ свою хозяйку въ сѣренькій помѣщичій домикъ. Арина Аникимовна благословила ихъ образомъ у порога, и Василій Ивановичъ зажилъ новой жизнью.
И надо ему отдать справедливость. Онъ хотя не уничтожилъ вовсе существовавшій при отцѣ порядокъ, но по-крайней-мѣрѣ измѣнилъ его во многомъ: шутовъ отослалъ въ столярную, кучера посадилъ на козлы, а самъ выпивалъ не болѣе двухъ рюмокъ травничка въ день, одну передъ обѣдомъ, другую передъ ужиномъ. Не слѣдуетъ, однако, думать, чтобъ онъ вооружался правилами грозной нравственности и барабанилъ громкими словами. Совсѣмъ нѣтъ. То, что занимало и тѣшило Ивана Федотовича, не казалось ему отвратительнымъ, а только не занимало и не тѣшило его вовсе. Онъ понималъ, что можно быть пьяницей, только самъ напиваться не любилъ. Онъ понималъ, что можно забавляться дураками, только самъ не находилъ въ нихъ ничего смѣшнаго. Словомъ, онъ сдѣлался добрымъ человѣкомъ, не по убѣжденію, а такъ-себѣ, потому-что иначе было бы ему какъ-то неловко и непpіятно. Съ одной стороны, онъ помнилъ живо послѣднее, страшное поученіе умирающаго отца, а съ другой стороны просвѣщеніе, которое незамѣтнымъ образомъ распространяется повсюду, заглядывая въ села и деревни, не миновало Мордасъ и стало исподоволь подкрадываться къ Василію Ивановичу, заговаривая съ нимъ не европейскими пустыми изреченіями, а понятнымъ ему языкомъ. Такимъ образомъ, понялъ онъ, что собственное
