ціоннаго смотрителя. На дворѣ было уже темно. Тусклый фонарь едва-едва освѣщалъ наружную лѣстницу, дрожащую подъ навѣсомъ. За избушкой тянулся трехъ-сторонный сарай, крытый соломой, изъ котораго выглядывали лошади, коровы, свиньи и цыплята. Посреди мягкаго и влажнаго двора, стоялъ полуразвалившійся четыреугольный бревенчатый колодезь. У самаго подъѣзда толпились, прибѣжавъ съ разныхъ сторонъ, безобразные нищіе, безногіе, нѣмые, слѣпые, съ высохшими руками, съ отвратительными ранами, въ лохмотьяхъ, съ всклокоченными бородами. Тутъ были и пьяныя старухи, и блѣдныя женщины, и дѣти въ однѣхъ рубашен- кахъ, вынувшія руки изъ рукавовъ и скрестившія ихъ на груди отъ холода. Грустно было слышать ихъ притворный, выученый голосъ среди мычанья, моленья и взаимной брани уродливой толпы, которая, толкая другъ друга, съ жадностью бросилась къ тарантасу, выказывая раны и протягивая руки.
Между-тѣмъ, пока наши путники, утомленные отъ перваго перевала, выпутывались изъ перинъ и подушекъ, смотритель, въ изношенномъ зеленомъ мундирномъ сюртукѣ, вышелъ на крыльцо и посмотрѣлъ на пріѣзжихъ подъ руку.
«Тарантасъ», сказалъ онъ довольно презрительно. «Тройка, подождать могутъ... Да отвяжитесь вы, анаѳемы!» закричалъ онъ нищимъ.
