(т.-е. г. Страховъ) возгордился такимъ отличнымъ ученымъ, какъ онъ», между тѣмъ какъ, въ дѣйствительности, я пишу, что очень хорошо понимаю ироническій тонъ его похвалъ, что въ его глазахъ я только «самый послѣдовательный сторонникъ несомнѣннаго заблужденія». Не довольствуясь этимъ, черезъ нѣсколько страницъ г. Страховъ уже прямо выставляетъ меня фатомъ, который самъ себѣ говоритъ комплименты. Онъ пишетъ: «г. Тимирязевъ самъ себя называетъ серьезнымъ ученымъ», и еще имѣетъ смѣлость ссылаться на страницу, очень хорошо зная, что тамъ этого не говорится. Я говорю, что «каждый серьезный ученый», заглянувъ въ книгу Данилевскаго, «перешелъ къ своимъ очереднымъ занятіямъ», а я-то именно этого не сдѣлалъ и подробно объясняю — почему. Г. Страховъ могъ сдѣлать изъ этихъ словъ выводъ, что я самъ считаю себя «несерьезнымъ» ученымъ, но это не входило въ его расчеты: ему нужно было выставить меня въ глазахъ своихъ читателей хвастливымъ фатомъ и сразу возбудить противъ меня предубѣжденіе. Останавливаю вниманіе читателя, на первыхъ же порахъ, на этомъ характеристичномъ литературномъ пріемѣ г. Страхова, съ которымъ, повторяю, придется не разъ встрѣтиться во всей статьѣ.
Поговоривъ немного о «фанатизмѣ ученыхъ», мѣшающемъ имъ, конечно, проникнуться міровымъ значеніемъ такихъ книгъ, какъ книга Данилевскаго (къ чему мы вернемся), разсказавъ никому неинтересныя подробности о томъ, какъ я читалъ лекцію, и что̀ онъ, г. Страховъ, въ это время перечувствовалъ, онъ патетически восклицаетъ: «Публичная лекція — страшное орудіе, и оно-то неожиданно было направлено на дѣло, за которое я стоялъ». Здѣсь невольно спрашиваешь себя: на что же собственно ропщетъ г. Страховъ? Если я могъ, въ Москвѣ, въ публичной лекціи, защищать дарвинизмъ, то что же могло помѣшать г. Страхову, вооружившись своимъ «полнымъ опроверженіемъ» или «всегдашнею ошибкой», пройти съ этимъ «страшнымъ оружіемъ» по всемъ городамъ и весямъ земли Русской? Очевидно, что и въ этомъ ненужномъ отступленіи о моей лекціи кроется какой-то скрытый смыслъ. Г. Страховъ обращаетъ вниманіе на примѣчаніе къ моей статьѣ, въ которой сказано, что эта «публичная лекція значительно переработанная и дополненная» и что потому онъ можетъ «привлечь къ отвѣтственности» только печатную рѣчь. Для усиленія смысла г. Страховъ слово значительно даже пишетъ курсивомъ. Смыслъ всего этого, очевидно, заключается въ инсинуаціи, что я, пожалуй, позволилъ себѣ на лекціи многое такое, за что г. Страховъ не можетъ призвать меня къ отвѣтственности. Спѣшу успокоить г. Страхова: я не имѣю обыкновенія отказываться отъ своихъ словъ, все равно — произнесенныхъ или напечатанныхъ. Что же касается примѣчанія, то оно сдѣлано даже и не мною, а редакціею, безъ моего вѣдома; все, что я читалъ, дословно появилось и въ печати, дополненною же статья явилась потому, что изъ лекціи были выкинуты мѣста, которыя для лекціи были бы слишкомъ скучны. Успокоивъ напрасно встревожившуюся подозрительность г. Страхова, перейдемъ
(т. е. г. Страхов) возгордился таким отличным ученым, как он», между тем как, в действительности, я пишу, что очень хорошо понимаю иронический тон его похвал, что в его глазах я только «самый последовательный сторонник несомненного заблуждения». Не довольствуясь этим, через несколько страниц г. Страхов уже прямо выставляет меня фатом, который сам себе говорит комплименты. Он пишет: «г. Тимирязев сам себя называет серьезным ученым», и еще имеет смелость ссылаться на страницу, очень хорошо зная, что там этого не говорится. Я говорю, что «каждый серьезный ученый», заглянув в книгу Данилевского, «перешел к своим очередным занятиям», а я-то именно этого не сделал и подробно объясняю — почему. Г. Страхов мог сделать из этих слов вывод, что я сам считаю себя «несерьезным» ученым, но это не входило в его расчеты: ему нужно было выставить меня в глазах своих читателей хвастливым фатом и сразу возбудить против меня предубеждение. Останавливаю внимание читателя, на первых же порах, на этом характеристичном литературном приеме г. Страхова, с которым, повторяю, придется не раз встретиться во всей статье.
Поговорив немного о «фанатизме ученых», мешающем им, конечно, проникнуться мировым значением таких книг, как книга Данилевского (к чему мы вернемся), рассказав никому неинтересные подробности о том, как я читал лекцию, и что он, г. Страхов, в это время перечувствовал, он патетически восклицает: «Публичная лекция — страшное орудие, и оно-то неожиданно было направлено на дело, за которое я стоял». Здесь невольно спрашиваешь себя: на что же собственно ропщет г. Страхов? Если я мог, в Москве, в публичной лекции, защищать дарвинизм, то что же могло помешать г. Страхову, вооружившись своим «полным опровержением» или «всегдашнею ошибкой», пройти с этим «страшным оружием» по всем городам и весям земли Русской? Очевидно, что и в этом ненужном отступлении о моей лекции кроется какой-то скрытый смысл. Г. Страхов обращает внимание на примечание к моей статье, в которой сказано, что эта «публичная лекция значительно переработанная и дополненная» и что потому он может «привлечь к ответственности» только печатную речь. Для усиления смысла г. Страхов слово значительно даже пишет курсивом. Смысл всего этого, очевидно, заключается в инсинуации, что я, пожалуй, позволил себе на лекции многое такое, за что г. Страхов не может призвать меня к ответственности. Спешу успокоить г. Страхова: я не имею обыкновения отказываться от своих слов, всё равно — произнесенных или напечатанных. Что же касается примечания, то оно сделано даже и не мною, а редакциею, без моего ведома; всё, что я читал, дословно появилось и в печати, дополненною же статья явилась потому, что из лекции были выкинуты места, которые для лекции были бы слишком скучны. Успокоив напрасно встревожившуюся подозрительность г. Страхова, перейдем
