те счастья. Откупишься, Яковъ,—будешь мнѣ зятемъ; а нѣтъ—воля Божія: за господскаго своей дочки я не отдамъ. Такъ я и прежде сказалъ, съ тѣмъ словомъ я и умру. Она у меня славнаго козацкаго роду. Мнѣ ли, да еще съ сѣдою головою, честный свой родъ унижать, козацкій родъ переводить, словно какое-нибудь жидовское племя? Нѣтъ на свѣтѣ никого славнѣе и выше козаковъ!«
А самъ выпрямился, выросъ, ажно потолокъ головой подпираетъ; очи горятъ, и голосъ звенитъ. Помолодѣлъ, словно на Турка идетъ.
»А нѣту, нѣту,—что́ и говорить, нѣту никого славнѣе козаковъ«, тихо приговариваетъ жена да головою покачиваетъ.
Мой паробокъ такъ и поблѣднѣлъ, какъ полотно; а Марта сама не своя; стоитъ, какъ неживая, и ясныхъ очей не поднимаетъ.
»А чѣмъ Яковъ не козакъ?« говорю я старому. »Да посмотрите же вы сами, добрые люди, чѣмъ онъ не козакъ? Ну, пусть хоть сама Марта скажетъ!«
Марта ничего не сказала, закрылась вышитымъ рукавомъ, да и вышла вонъ изъ хаты.
те счастья. Откупишься, Яков, — будешь мне зятем; а нет — воля Божия: за господского своей дочки я не отдам. Так я и прежде сказал, с тем словом я и умру. Она у меня славного козацкого роду. Мне ли, да еще с седою головою, честный свой род унижать, козацкий род переводить, словно какое-нибудь жидовское племя? Нет на свете никого славнее и выше козаков!»
А сам выпрямился, вырос, ажно потолок головой подпирает; очи горят, и голос звенит. Помолодел, словно на Турка идет.
«А нету, нету, — что́ и говорить, нету никого славнее козаков», тихо приговаривает жена да головою покачивает.
Мой паробок так и побледнел, как полотно; а Марта сама не своя; стоит, как неживая, и ясных очей не поднимает.
«А чем Яков не козак?» говорю я старому. «Да посмотрите же вы сами, добрые люди, чем он не козак? Ну, пусть хоть сама Марта скажет!»
Марта ничего не сказала, закрылась вышитым рукавом, да и вышла вон из хаты.
