кой, одутловатый, веселый: вѣрно, гульнуть любитъ и горѣлку тянетъ. Нельзя надѣяться, чтобы онъ сходно взялъ.
»А сколько вамъ, добродію?«
»Сколько? Дашь два золотыхъ и кварту горѣлки?«
»Добродію! будьте милостивы….«
»Ну, иди другихъ проси, а насъ не безпокой!«
»Да пишите, ужъ пишите, Богъ съ вами! Онъ нашего письма ждетъ.«
Она говоритъ, а дьячокъ пишетъ. Больше Олеся слезъ пролила, чѣмъ словъ вымолвила. Бѣдняжка такъ тоскуетъ, такъ убивается, что дьячокъ только головою трясетъ, а наконецъ и говоритъ:
»Слышите, молодица! Дадите вы мнѣ двѣ двадцатки и кварту горѣлки?«
»Ой, добродію! будьте милосердны! Надо еще писать: я еще не все сказала.«
»Да напишу, напишу…. полно!… А ты не приноси двухъ двадцатокъ,—не надо!«
»Какъ же, добродію? Сколько же вы возьмете?«
»Ничего!« крикнулъ дьячокъ, словно съ досадой, да тотчасъ утихъ и говоритъ ей: »Какъ я кончу, пойдемъ-ка съ горя да съ печали выпьемъ по чаркѣ.«
кой, одутловатый, веселый: верно, гульнуть любит и горелку тянет. Нельзя надеяться, чтобы он сходно взял.
«А сколько вам, добродию?»
«Сколько? Дашь два золотых и кварту горелки?»
«Добродию! будьте милостивы….»
«Ну, иди других проси, а нас не беспокой!»
«Да пишите, уж пишите, Бог с вами! Он нашего письма ждет.»
Она говорит, а дьячок пишет. Больше Олеся слез пролила, чем слов вымолвила. Бедняжка так тоскует, так убивается, что дьячок только головою трясет, а наконец и говорит:
«Слышите, молодица! Дадите вы мне две двадцатки и кварту горелки?»
«Ой, добродию! будьте милосердны! Надо еще писать: я еще не всё сказала.»
«Да напишу, напишу…. полно!… А ты не приноси двух двадцаток, — не надо!»
«Как же, добродию? Сколько же вы возьмете?»
«Ничего!» крикнул дьячок, словно с досадой, да тотчас утих и говорит ей: «Как я кончу, пойдем-ка с горя да с печали выпьем по чарке.»
