Кому, говорятъ, вѣкъ несчастный, тому и долгій; такъ и Олександрѣ. Прогоревала она еще нѣсколько лѣтъ, съ маленькимъ своимъ Тышко́мъ. О старшихъ сыновьяхъ ни слуху, ни духу; можетъ, паны и пишутъ, да пани никогда ничего не скажетъ.
Пани, межь тѣмъ, продала село и переѣхала на житье въ городъ. Взяла съ собой Олександру да еще нѣсколько человѣкъ. Если бъ кто зналъ, или захотѣлъ ее вразумить, то Олександра, оставшись вдовою, опять бы могла выйти на волю. Да что́ ей теперь и въ волѣ?
Олександра такъ ослабѣла здоровьемъ, что и работать ей не подъ силу стало. А пани сердится: »Даромъ«, говоритъ, »мой хлѣбъ ѣшь!« А потомъ ужь совсѣмъ разгнѣвалась. »Ступай себѣ!« говоритъ, »на всѣ четыре стороны! Если не хочешь работать, такъ и ѣсть не проси. Ступай со двора, и мальчишку своего бери!«
Вышла Олександра съ панскаго двора и Тышка съ собою вывела. »О«, говоритъ, »панское дворище! чтобъ отъ вѣку до вѣку ничего добраго не входило въ тебя!«
Пошла она наниматься; да съ недѣлю подъ
Кому, говорят, век несчастный, тому и долгий; так и Олександре. Прогоревала она еще несколько лет, с маленьким своим Тышко́м. О старших сыновьях ни слуху, ни духу; может, паны и пишут, да пани никогда ничего не скажет.
Пани, меж тем, продала село и переехала на житье в город. Взяла с собой Олександру да еще несколько человек. Если б кто знал, или захотел ее вразумить, то Олександра, оставшись вдовою, опять бы могла выйти на волю. Да что́ ей теперь и в воле?
Олександра так ослабела здоровьем, что и работать ей не под силу стало. А пани сердится: «Даром», говорит, «мой хлеб ешь!» А потом уж совсем разгневалась. «Ступай себе!» говорит, «на все четыре стороны! Если не хочешь работать, так и есть не проси. Ступай со двора, и мальчишку своего бери!»
Вышла Олександра с панского двора и Тышка с собою вывела. «О», говорит, «панское дворище! чтоб от веку до веку ничего доброго не входило в тебя!»
Пошла она наниматься; да с неделю под
