нарушить мой покой. Я уразумѣю выразительное молчаніе тѣхъ проницательныхъ враговъ, которые не осмѣливаются говорить сами. Изъ оскорбленій, поношеній и проклятій я постараюсь извлечь тѣ увѣщанія, которыя могутъ содѣйствовать исправленію какихъ бы то ни было несовершенствъ, открытыхъ подобными осудителями въ моемъ первомъ серьезномъ обращеніи къ публикѣ. Если бъ извѣстные критики были столь же ясновидящи, какъ они злостны, сколько благого можно было бы извлечь изъ ихъ злобныхъ писаній. При данномъ порядкѣ вещей, боюсь, я буду достаточно лукавымъ, чтобы позабавиться на ихъ дрянныя ухищренія и на ихъ хромыя нападки. Если публика рѣшитъ, что мое произведеніе не имѣетъ цѣнности, я преклонюсь предъ трибуналомъ, отъ котораго Мильтонъ получилъ свой вѣнецъ безсмертія, и постараюсь, если только буду жить, найти въ этомъ пораженіи силу, которая подвигнула бы меня на новую попытку мысли, уже не лишенную цѣнности. Я не могу представить, чтобы Лукрецій, когда онъ размышлялъ надъ поэмой, идеи которой до сихъ поръ еще составляютъ основаніе нашего метафизическаго знанія, и краснорѣчію которой дивилось человѣчество, писалъ ее и въ то же время боялся осужденія наемныхъ софистовъ, подкупленныхъ грязными и суевѣрными аристократами Рима. Лишь въ тотъ періодъ, когда Греція была плѣнена, и Азія сдѣлалась данницей республики, почти уже склонявшейся къ рабству и разрушенію, толпа Сирійскихъ плѣнниковъ, слѣпо поклонявшихся своей безстыдной Астаротъ, и недостойные преемники Сократа и Зенона, нашли себѣ свое невѣрное пропитаніе въ томъ, что, подъ названіемъ вольноотпущенниковъ, способствовали порокамъ и тщеславностямъ великихъ. Эти злосчастные были опытны въ искусствѣ защищать, наборомъ поверхностныхъ, но пріемлемыхъ софизмовъ, презрѣніе къ добродѣтели, являющееся удѣломъ рабовъ, и вѣру въ чудеса, эту гибельнѣйшую замѣну благоволенія въ умахъ людей. Неужели на неодобреніе подобнаго сорта людей мудрый и возвышенный Лукрецій смотрѣлъ съ благодѣтельнымъ страхомъ? Послѣдній и, быть можетъ, самый малый изъ тѣхъ, кто пошелъ по его дорогѣ, съ презрѣніемъ отвернулся бы отъ жизни при такихъ условіяхъ.
Я работалъ надъ предлагаемой Поэмой полгода, съ небольшимъ. Въ теченіи этого періода времени я предавался осуществленію своего замысла съ неустаннымъ рвеніемъ и воодушевленіемъ. По мѣрѣ того какъ моя работа подвигалась впередъ, я подвергалъ ее самой
нарушить мой покой. Я уразумею выразительное молчание тех проницательных врагов, которые не осмеливаются говорить сами. Из оскорблений, поношений и проклятий я постараюсь извлечь те увещания, которые могут содействовать исправлению каких бы то ни было несовершенств, открытых подобными осудителями в моем первом серьезном обращении к публике. Если б известные критики были столь же ясновидящи, как они злостны, сколько благого можно было бы извлечь из их злобных писаний. При данном порядке вещей, боюсь, я буду достаточно лукавым, чтобы позабавиться на их дрянные ухищрения и на их хромые нападки. Если публика решит, что мое произведение не имеет ценности, я преклонюсь пред трибуналом, от которого Мильтон получил свой венец бессмертия, и постараюсь, если только буду жить, найти в этом поражении силу, которая подвигнула бы меня на новую попытку мысли, уже не лишенную ценности. Я не могу представить, чтобы Лукреций, когда он размышлял над поэмой, идеи которой до сих пор еще составляют основание нашего метафизического знания, и красноречию которой дивилось человечество, писал ее и в то же время боялся осуждения наемных софистов, подкупленных грязными и суеверными аристократами Рима. Лишь в тот период, когда Греция была пленена, и Азия сделалась данницей республики, почти уже склонявшейся к рабству и разрушению, толпа Сирийских пленников, слепо поклонявшихся своей бесстыдной Астарот, и недостойные преемники Сократа и Зенона, нашли себе свое неверное пропитание в том, что, под названием вольноотпущенников, способствовали порокам и тщеславностям великих. Эти злосчастные были опытны в искусстве защищать, набором поверхностных, но приемлемых софизмов, презрение к добродетели, являющееся уделом рабов, и веру в чудеса, эту гибельнейшую замену благоволения в умах людей. Неужели на неодобрение подобного сорта людей мудрый и возвышенный Лукреций смотрел с благодетельным страхом? Последний и, быть может, самый малый из тех, кто пошел по его дороге, с презрением отвернулся бы от жизни при таких условиях.
Я работал над предлагаемой Поэмой полгода, с небольшим. В течении этого периода времени я предавался осуществлению своего замысла с неустанным рвением и воодушевлением. По мере того как моя работа подвигалась вперед, я подвергал ее самой
