попущением, разве они стойко воспротивились ему с Критикой разума в руках? — Напротив, они нашли дли себя более удобным воспользоваться поступившей смутой, для того чтобы выпустить на рынок свои посильные доморощенные пустячки и нелепицы, вроде гербартовских фарсов и фризевской бабьей болтовни, или для того, чтобы потихоньку ввести под флагом философских изысканий учение государственной религии. Разве все это не проложило дороги позорнейшему философскому шарлатанству, какого приходилось когда-либо стыдиться миру, — деятельности Гегеля и его жалких сотоварищей? Разве те даже, кто выступал против этого безобразия, не расточали при этом глубоких комплиментов великому гению и мощному уму вышеупомянутого шарлатана и пачкуну бессмыслиц, доказав тем свою ограниченность? Разве не исключаются отсюда (надо говорить правду) лишь Круг и Фриз, которые, вооружившись против этого губителя голов, оказали ему только ту пощаду, какую всякий профессор философии уж непременно проявляет по отношению к другому? Разве шум и крики, поднятые немецкими университетскими философами в их восхищении нашими тремя софистами, не возбудили наконец всеобщего внимания и в Англии и Франции, внимания, которое однако, при ближайшем ознакомлении с делом, разрешилось хохотом? — Особенно же наши философы выказывают себя вероломными стражами и хранителями истин, с трудом добытых в течение столетий и вверенных их попечению, коль скоро это — истины, которые им не ко двору, т. е. не согласуются с выводами плоской, рационалистической, оптимистической теологии, потому что именно она и служит предвзятой и скрытой целью всего их философствования с ею высокопарной риторикой. Таким образом, все ценные учения, не без великого усилия выработанные серьезной философией, они стараются затереть, замаскировать, извратить и свести к тому, что подходит к их плану студенческого воспитания и к упомянутой бабьей философии. Возмутительный пример такого рода представляет учение о свободе воли. После того как соединенными и преемственными усилиями великих умов, как Гоббс, Спиноза, Пристли и Юм, была неопровержимо доказана строгая необходимость всех актов человеческой воли, после того как и Кант признал этот вопрос совершенно исчерпанным[1], — они вдруг делают вид, будто ничего не случилось, полагаются на невежество своей публики и до настоящего дня во всех почти своих учебниках принимают во имя Господне свободу води, как доказанный и даже непосредственно досто-
- ↑ Его постулат свободы, основанный на категорическом императиве, имеет у него чисто-практическое, а не теоретическое значение. См. мои „Основные проблемы этики“, стр. 80 и 146 (по 2-му изд., стр. 81 и 144).
