чем она сделалась действительностью, существовала ранее в виде простого представления, а потому, будучи порождением познания, должна быть и познанию вполне доступна, для него постижима и в нем исчерпаема. Поистине же, дело обстоит так, что все то, на незнание чего мы плачемся, не знаемо никем, да и по самому существу своему не подлежит знанию, т. е. не может быть представлено. Ибо представление, к области которого относится всякое познавание, а потому и всякое научное знание, являет собою только внешнюю сторону бытия, нечто вторичное, привходящее, — именно, нечто такое, что необходимой было не для сохранения вещей вообще, т. е. вселенной, а лишь для сохранения отдельных животных существ. В силу этого бытие вещей в их общем и целом подлежит познанию лишь per accidens, — следовательно, в весьма ограниченных размерах: оно, это бытие, образует в животном сознании не более как фон той картины, где наиболее существенны и занимают первое место объекты воли. Хотя таким образом, через это accidens, и возникает целый мир в пространстве и времени, т. е. мир, как представление, вне познания совершенно лишенный подобного бытия, — однако внутренняя сущность его, — сущее само в себе — тоже от такого бытия вполне независима. А так как, согласно сказанному, познание существует исключительно в видах сохранения каждого животного индивидуума, то и все отличительные свойства познания, все его формы, как-то: время, пространство и т. д. — также приспособлены исключительно к целям индивидуума, требующим только познания отношений между отдельными явлениями, а вовсе не познания сущности вещей и вселенной.
Кант показал, что проблемы метафизики, более или менее беспокоящие каждого, не подлежат прямому, да и какому бы то ни было удовлетворительному решению. Это в конечном основании происходит от того, что данные проблемы имеют свое начало в формах нашего интеллекта, во времени, пространстве и причинности, — интеллект же этот предназначен исключительно для предъявления индивидуальной воле ее мотивов, т. е. предметов ее воления вместе со средствами и путями к их осуществлению. Когда же, тем не менее, этот интеллект abusive направляют на внутреннюю сущность вещей, на вселенную и общий строй мироздания, то указанные, присущие ему формы совместности, последовательности и причинности всех возможных вещей порождают для него метафизические проблемы, — например, о происхождении и цели, начале и конце мира и нашего собственного „я“, об уничтожении личности смертью или о продолжении ее посмертного бытия, о свободе воли и мн. др. Но если бы мы представили себе, что эти формы вдруг упразднились, сознание же вещей все-таки осталось, — то эти проблемы не то, что были бы разрешены, а
