удержать человека от склонности ко лжи и притворству; этого достигают тем, что признаваемый человеком нравственный долг говорить правду возвышается в его глазах, благодаря некоторому необычному, привходящему мотиву, и более живо представляется его сознанию. Нот это-то чисто моральное, свободное от всякого трансцендентного и мифического смысла, значение такого усиления этого долга я и намерен попытаться уяснить сообразно со своей этикой.
В главном своем произведении, т. I, § 62, стр. 384 (3. изд., 401) и, более подробно, в конкурсном сочинении „Об основе морали“ § 17, стр. 221—230 (2. изд., стр. 216—226) я высказал парадоксальное, но, несмотря на то, истинное положение, что в известных случаях человеку предоставлено право лгать, и подтвердил его логическим объяснением и обоснованием. Такими случаями оказались, во-первых, те, при которых он был бы вправе употребить против других силу, и, во-вторых, те, когда ему были бы предложены совершенно нарушающие его право вопросы, поставленные так, что он и отказом отвечать, и правдивым ответом одинаково повредил бы своим интересам. И именно потому, что в подобных случаях право сказать неправду не подлежит сомнению, в важных делах, зависящих от показания одного человека, равно как и при данном слове, исполнение которого чрезвычайно важно, необходимо прежде всего доподлинно и торжественно выяснить, что человек этот не причисляет данного случая к вышеупомянутым, что он сознает и понимает, что над ним не чинят при этом никакого насилия и не угрожают ему, но всецело опираются на право, и точно также, что он признает предлагаемый ему вопрос вполне законным, наконец, что он сознает, насколько все зависит от настоящего его показания по данному делу. Такое выяснение подразумевает, что если он и при этих условиях солжет, то тем самым вполне сознательно пойдет на тяжкий проступок, так как он в данном случае является единственным лицом, которому, по доверию к его честности, дается на этот раз в руки полная власть, чтобы он употребил ее или на пользу, или во вред. Если он и теперь лжет, то он имеет при этом ясное сознание того, что он — единственное лицо, наделенное свободною властью и пользующееся ею для совершения несправедливости после зрелого обсуждения. Так уличает его в собственных его глазах совершенное им клятвопреступление. К этому присоединяется еще и то обстоятельство, что, так как нет человека без потребности в той или другой метафизике, — то каждый из нас носит в себе хотя бы не ясное убеждение, что мир имеет не только физический, но и некоторый метафизический смысл, и, мало того, что наши индивидуальные поступки, по своему чисто-моральному значению, ведут
