Что касается объективной части такого эстетического созерцания, т. е. (платоновой) идеи, то ее можно описать как то, что мы имели бы перед собой, если бы формальное и субъективное условие нашего познавания, время, было удалено, как можно удалить стекло из калейдоскопа. Мы видим, например, развитие цветочной почки, цветка и плода, и удивляемся движущей его силе, которая никогда не устает проделывать весь этот ряд сызнова. Удивление это исчезло бы, если бы мы могли усмотреть, что при всех этих изменениях мы однако имеем перед собой лишь одну неизменную идею растения, которой мы только не можем видеть, как единство почки, цветка и плода, а вынуждены познавать при посредстве формы времени, благодаря чему для нашего интеллекта идея эта и разлагается на отдельные последовательные состояния.
Если принять в соображение, что и поэзия, и изобразительные искусства всегда берут темой индивидуум, чтобы с самой заботливой точностью представить его нам со всеми его, вплоть до мельчайших, личными особенностями, если затем обратиться к наукам, которые работают с помощью понятий, причем каждое понятие является заместителем бесчисленных индивидуумов, раз навсегда определяя и обозначая собою то, что свойственно всему их разряду, — то, при таком сопоставлении, дело искусства может, пожалуй, показаться нам незначительным, мелочным, почти ребяческим. Однако такова уже сущность искусства, что ему один случай заменяет тысячи, так как при своем заботливом и подробном изображении индивидуумов оно всегда имеет в виду лишь раскрытие идеи всего рода; так, событие, сцена из человеческой жизни, рассказанные верно и полно, т. е. с точным изображением участвующих индивидуумов, дают возможность глубоко заглянуть с какой-нибудь стороны в идею самого человечества. Ибо, как ботаник из бесконечного богатства растительного мира берет отдельный цветок, разбирает его по частям и на нем демонстрирует нам природу растения вообще, так и поэт выбирает из бесконечного разнообразия всюду в беспрерывном движении убегающей человеческой жизни какую-нибудь отдельную сцену, часто даже только настроение или ощущение, чтобы на них показать нам, что такое жизнь и что такое человек. Поэтому-то мы и видим, что и самые большие умы, Шекспир и Гете, Рафаэль и Рембрандт, не считали недостойным себя брать отдельный, даже ничем не выдающийся индивидуум и во всем его своеобразии, до мелочей, с величайшей точностью и серьезнейшим
