ОДНИМЪ выдающимся скульпторомъ не такъ давно, была сдѣлана мраморная статуя, изображавшая красиваго ребенка, на вытянутой рукѣ котораго сидѣла бабочка. Многіе критики указывали на такое положеніе, какъ на невѣроятное. Поэтому, можетъ-быть, будетъ не безынтересно, если я сообщу изъ моего личнаго опыта нѣкоторые факты, которые оправдываютъ упомянутаго художника.
Однажды лѣтомъ я внимательно слѣдила за постепеннымъ развитіемъ нѣсколькихъ куколокъ бабочки махаона[1]. Двѣ изъ нихъ остались неповрежденными и здоровыми и мало-по-малу созрѣли до степени совершеннаго насѣкомаго. Въ одинъ прекрасный день, одно изъ этихъ прелестныхъ созданій высвободилось изъ своей оболочки, и я посадила его въ небольшую клѣтку, сплетенную изъ бамбуковыхъ палочекъ. Коверъ изъ зеленаго мха и вазочка со свѣжими цвѣтами составили уютную обстановку жилища моей прелестной «Психеи».
Вскорѣ я замѣтила, что Психея съ большимъ наслажденіемъ кушаетъ медъ. Когда я капала его на листикъ, бабочка разворачивала свой спирально-закрученный хоботокъ и съ видимымъ удовольствіемъ сосала лакомую пищу. Мало-по-малу она стала настолько ручною, что безъ малейшей пугливости сидѣла на моемъ пальце. Я выносила ее въ садъ, гдѣ она совершала недалекіе полеты, въ ту или другую сторону, но всегда возвращалась назадъ и, попорхавъ надо мною, опускалась на мой палецъ. Она прилетала ко мнѣ по своему собственному, совершенно свободному побужденію и оставалась затѣмъ на моей рукѣ настолько долго, насколько хватало моего терпѣнія ее держать. Распластавъ крылышки, прелестная бабочка подставляла ихъ дѣйствію солнечныхъ лучей, теплота которыхъ была ей, повидимому, безконечно пріятна. Никогда я не дотрагивалась до ея крыльевъ, а потому и она держалась совершенно спокойно и не выказывала ни малѣйшаго желанія улетѣть.
Три недѣли жила моя прелестная Психея въ своемъ уютномъ домикѣ; затѣмъ существованіе ея прекратилось, — вѣроятно, вслѣдствіе достиженія положеннаго ей жизненнаго предѣла. Въ день ея смерти вышла и изъ второй куколки такая же прекрасная бабочка, которая прожила ровно столько же времени, какъ и Психея. И эта была такъ же ручна и такъ же ко мнѣ привязана, но только выказывала гораздо больше сообразительности, такъ какъ вскорѣ замѣтила, что, сложивши крылышки, можно свободно проходить сквозь промежутки между прутиками клѣтки. Продѣлавъ такой маневръ, бабочка обыкновенно летѣла къ окну, гдѣ съ видимымъ наслажденіемъ грѣлась на солнцѣ, то складывая, то снова раскрывая свои прелестныя крылышки. Она оставалась тамъ сидѣть до тѣхъ поръ, пока я не подставляла ей свой палецъ, на который она тотчасъ же взбиралась и позволяла нести себя въ свой домикъ.
Необыкновенную прирученность этихъ бабочекъ я приписываю главнымъ образомъ тому обстоятельству, что онѣ находились у меня съ первой минуты своего освобожденія изъ куколки и никогда не испытывали сладости свободы.
ОДНИМ выдающимся скульптором не так давно, была сделана мраморная статуя, изображавшая красивого ребёнка, на вытянутой руке которого сидела бабочка. Многие критики указывали на такое положение, как на невероятное. Поэтому, может быть, будет не безынтересно, если я сообщу из моего личного опыта некоторые факты, которые оправдывают упомянутого художника.
Однажды летом я внимательно следила за постепенным развитием нескольких куколок бабочки махаона[1]. Две из них остались неповреждёнными и здоровыми и мало-помалу созрели до степени совершенного насекомого. В один прекрасный день, одно из этих прелестных созданий высвободилось из своей оболочки, и я посадила его в небольшую клетку, сплетённую из бамбуковых палочек. Ковёр из зелёного мха и вазочка со свежими цветами составили уютную обстановку жилища моей прелестной «Психеи».
Вскоре я заметила, что Психея с большим наслаждением кушает мёд. Когда я капала его на листик, бабочка разворачивала свой спирально-закрученный хоботок и с видимым удовольствием сосала лакомую пищу. Мало-помалу она стала настолько ручною, что без малейшей пугливости сидела на моём пальце. Я выносила её в сад, где она совершала недалёкие полеты в ту или другую сторону, но всегда возвращалась назад и, попорхав надо мною, опускалась на мой палец. Она прилетала ко мне по своему собственному, совершенно свободному побуждению и оставалась затем на моей руке настолько долго, насколько хватало моего терпения её держать. Распластав крылышки, прелестная бабочка подставляла их действию солнечных лучей, теплота которых была ей, по-видимому, бесконечно приятна. Никогда я не дотрагивалась до её крыльев, а потому и она держалась совершенно спокойно и не выказывала ни малейшего желания улететь.
Три недели жила моя прелестная Психея в своём уютном домике; затем существование её прекратилось, — вероятно, вследствие достижения положенного ей жизненного предела. В день её смерти вышла и из второй куколки такая же прекрасная бабочка, которая прожила ровно столько же времени, как и Психея. И эта была так же ручна и так же ко мне привязана, но только выказывала гораздо больше сообразительности, так как вскоре заметила, что, сложивши крылышки, можно свободно проходить сквозь промежутки между прутиками клетки. Проделав такой манёвр, бабочка обыкновенно летела к окну, где с видимым наслаждением грелась на солнце, то складывая, то снова раскрывая свои прелестные крылышки. Она оставалась там сидеть до тех пор, пока я не подставляла ей свой палец, на который она тотчас же взбиралась и позволяла нести себя в свой домик.
Необыкновенную прирученность этих бабочек я приписываю главным образом тому обстоятельству, что они находились у меня с первой минуты своего освобождения из куколки и никогда не испытывали сладости свободы.
